Яна Гецеу: Теория неожиданности, или Loveц ощущений

— Здрасть, а Света дома?

— Нету ее, гулять ушла!

— Как — гулять?! А… а с кем

— Да не знаю я, черт бы вас всех пробрал, ухажеры!

Вот блин, даже и дверь не открыла! А сказать бы, я грубил, хамил, гадил бы тут под дверь! Так ведь нет! Тихий, вежливый мальчик. В косухе и грязных джинсах. С хайрами до лопаток. Но ведь косуха–то — новая, и хайры резинкой стянуты. А джинсы… ну, не отстирываются они. Харлею его байк надысь до двух ночи майстрячили. Легче, правда, не стало — только доколбасили его нафиг — еще бы, под «Sex Pistols» и портвейн–с–паленойводярой+пиво много наладишь! Приполз на бровях в пять утра… Влада меня порезала на ремни. Но я усиленно блевал в объятиях «белого друга», прикидываясь настоящим панком, и ее визги–писки долетали до надорванных металлом ушей урывками, между спазмами, помогая очистке организма — и на том спасибо! Когда я с превеликой натугой сполз к обеду, она швырнула в меня мазутно–бензиново–спиртовые штаны:

— Давай быстро, тварь, в ванную, я тебе воды набрала уже, порошок на антресолях.

— Угу, — это вслух, а мысль одна: «Пошла в жо–пу–у-у-у…»

— Только не свали там ничего, алкаш! — орет она мне в спину, вызывая новый приступ блевотины. Меня вырвало на штаны, которые я нес в руках, еле успел подставить.

— Смотри там, путем отстирывай, а не просто жмакай! — вопит Владушка — кровопивушка, — а то развел тут… Не дом, а притон токсикомана, гараж, твою мать!!!

Эх, а вот мать бы ей и не трогать! Нету у меня матери. Дура эта вот крашенная, красотка бессмысленная, злющая, как Цербер. Бешу я ее, добиваю, гопницу долбанную. Родная мать небось, не такая! Какая ни была, а все не так, не будет родная мать как эта змея травить! Я ее не ненавижу, собственно, за что? Орет — так и пусть, у Харлика родная родительница — крокодил–крокодилом, папа тиранозавр, крокодители, короче. А Влада меня кормит, поит, наливает. Футболку «Гр. Об.» вот мне на днюху преподнесла, и хату освободила. Курит, как паровозное депо, и мне на «пыхтелки» дает. С ней и выпить, и по душам побакланить можно. Я ее, возможно, даже люблю, по–своему. Красивая она баба, стерва! По секрету, так лет в 12–13 я ее так хотел, крыша съезжала, когда она меня унижала, просто выть был готов от желания. Вот с тех пор я и с одной стороны не выношу сексуальных извращений, а с другой тянусь к унижениям. И сам себя не понимаю — чего мне больше хочется — трахнуть стареющую мачеху наконец, или продолжать терпеть ее насмешки дальше? Ведь нравится же мне это… Когда она шлялась по утрам, злобно собираясь на работу передо мной почти не одетая, я завороженно следил за каждым ее резким движением. Знаете, как у Фишева:

«Я очень хочу тебя… мама!»

А уж тем более зная, что эта худая, злая женщина тебе не мать, и значит, в принципе можно… Она извратила мое сексуальное подсознание, сама того не подозревая. Разбудила страсть к кровосмешению, изврату. Тягу к боли и внутреннему мазохизму, унижениям. Я рад, когда в меня плюют те, кого я хочу. Когда они меня топчут и считают за ничтожество. Но и попросить об этом до сих пор никого не решился. Да и не столько у меня их и было–то, все простые девчонки с нормальными инстинктами — как можно было их о таком просить? Я просто представлял, помимо воли, что они мои сестренки… а они не понимали, если это с губ срывалось. И к тому же, все это слишком сложно, я и сам еще толком не определился, не хватает духу на откровенный разговор с самими собой — взять и признаться себе, что я и есть извращенец самый настоящий… чего я хочу больше — реальной, физической боли, или именно внутренних унижений, что слаще — когда тебя именно сознательно бьют, и каждая сторона честна с другой, все знают тут, что происходит — или круче для меня, когда как моя Влада, не подозревающая соучастница моих наслаждений, когда голова кружится от восторга и позора за самого себя? Она — на работу, уверенная, что воспитывает малолетнее ничтожество как положено, а я — в подъезд, маструбировать! «Мама, мама…»и руки липкие… знаю, не мама , но как будто… сладкое как будто… и какой бешеный позор, какой кошмар, я предаю память святой женщины, которую никогда не знал… хочется плакать, и корчиться, и просить, чтобы меня беспощадно били, били… красивая и властная худая женщина — Ах, ты дрянь, поганое ничтожество, как ты мог!!!! И вместо школы — иду в подворотню — и снова… о, а если кто догадается! И снова целый день в школе сгораю от боли самоуничижения — вдруг, по мне видно! Меня так распирает эта тайна, эта просьба боли… никто не видит — меня даже уважают одноклассники!! Я же отличник, несмотря ни на что.