Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

Иногда Глинис очень жалела, что мезотелиома не заразна. Глинис и сама посещала тренажерный зал, четко выполняла все упражнения и увеличивала нагрузки, чтобы сейчас лишиться всего и не из-за отсутствия дисциплинированности, лени, стремления потакать своим желаниям или трусости. Во время тренировок она тоже была уверена, что вырабатывает силу воли, доводя ее до максимума. Ошибка. Презрение вызывало прежде всего стремление соседа выложиться, вскарабкаться на вершину холма и увидеть обратную, скрытую сторону. Он считал, что «превзошел себя», хотя она сегодня днем приложила раз в пятьдесят больше усилий, чтобы подняться по лестнице. Он полагает, что «бросил вызов стихии», но даже не представляет, насколько проще бороться с февральской вьюгой, чем с ураганом, разрывающим на части твое тело. Он гордился, что заставил себя заняться тем, ч§м не очень-то и хотел заниматься, не осознавая, что хотел бежать, джоггинг, как и поездка в «Эй-энд-Пи», был привилегией, исключительным правом. Он уверен, что становится выносливее, но каково же будет его удивление при появлении на горизонте корабля со смертью на борту, когда поймет, что не приобрел и малой толики той выносливости, которая будет ему необходима в новых условиях. Наивный, он верил в то, что преодолевает боль.

Конечно, сама Глинис не смогла бы сейчас пробежать даже от крыльца до почтового ящика. Но каков был последний год с лишним? Рак требовал такой выносливости, дисциплины, силы воли, что по сравнению с этим испытанием занятия аэробикой и джоггинг – просто детская игра.

Полчаса ожидания тянулись, словно целый век. Она была сбита с толку осознанием того, что время столь ценно, и произошло это в тот самый момент, когда медленно проплывающие секунды особенно мучительны. Что делать, если то, что наиболее ценно, еще и вызывает ненависть? Это издевательство, когда прозрение приходит в паре с невозможностью соответствовать. Когда Петра требовала открыть ей Истину, она поступила правильно, грубо осадив ее. Подожди. Каждый узнает все, что ему суждено узнать, в свое время. Тогда, когда будет уже слишком поздно.

Ровно в 4:00 к дому подъехала машина. Глинис открыла входную дверь, стараясь придать лицу доброжелательное выражение. Поскольку ее бесполезная семья и ненадежные друзья бросили ее на произвол судьбы, она не успела приобрести навыки гостеприимства.

Кэрол помахала ей и помогла Флике выйти из машины. Опирающаяся на плечо матери, Флика с трудом поднялась с пассажирского сиденья, девочка показалась Глинис слабее и беспомощнее, чем была в последнюю их встречу. Худая, впрочем, как всегда, с плоской грудью, в очках с толстыми стеклами, в немодной оправе, она выглядела девятилетним ребенком. В детстве Флика была очаровательна, но, взрослея, менялась не в лучшую сторону: лицо подурнело, нос приплюснулся, подбородок округлился и стал расти будто вверх. Глинис не была настолько жесткой – не таким непробиваемым металлом, – чтобы испытывать удовольствие от ухудшения состояния Флики. Скорее она считала ее товарищем по несчастью. Сострадание по природе своей – чувство направленное в глубь человека, поэтому за неимением рядом другого объекта предпочтения Глинис ограничивались ею самой.

Для себя же она наложила запрет на фотографии. (Удивительно, зачем эти примитивные людишки все время направляют на нее объектив. Совершенно не обращая внимания на ее болезненное восприятие происходящего, друзья стремились увековечить ее образ с болячками на губах и лысой головой. Почему они не проявляли такую настойчивость раньше, когда она выглядела потрясающе?) Без бровей и ресниц, лицо казалось недорисованным, лишенным важных финальных штрихов. Неестественная гладкость кожи ног избавляла от необходимости делать эпиляцию. Но отсутствие волос под мышками у взрослой женщины приводило в ужас. Разумеется, Кэрол не могла знать этого, но самой болезненной была потеря волос на том месте, которое расположено ниже; Шепард всегда любил бурную растительность. Полысевший лобок невероятно раздражал и выглядел устрашающе: сморщенная кожа, ставшая почти фиолетовой. Эстетика уже не имела большого значения, хотя, говоря откровенно, вид собственного увядшего тела вызывал у Глинис порочные мысли, обретал в ее глазах маниакальную притягательность. Тем не менее, когда она просматривала альбомы со старыми фотографиями – свадебные, официальные снимки с презентаций или привезенные из заграничных путешествий, – пухленькое молодое лицо, статная фигура, с формами, с которыми она так боролась, вызывали зависть. Зависть к самой себе. Сегодня, облаченная в свободный велюровый костюм и нелепые тапки, она готова была сгореть от стыда. Если уж на то пошло, с того самого момента, как ей был поставлен диагноз, ее грызло подозрение, что она что-то сделала не так.