Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

Амелия появилась в августе, заднее сиденье ее малолитражки было завалено пакетами с продуктами. Она провела в доме большую часть дня, но в основном возилась на кухне, колдуя над приготовлением каннеллони (даже сама сделала пасту), замысловатого итальянского хлебного салата, для которого требовалось мелко нарезать множество ингредиентов, и причудливого кремового десерта «Забаглионе». Стремление удивить семью столь сложным обедом было весьма широким жестом с ее стороны. Но Глинис тогда только начала лечение адриамицином, и ее постоянно мучила тошнота. Она не смогла даже попробовать большинство блюд. Время было выбрано крайне неудачно; предыдущая ночь прошла почти без сна, готовка заняла почти весь день, поэтому, когда стол был накрыт, Глинис уже держалась из последних сил, чтобы не заснуть. Хуже всего было то, что щедрость дочери казалась лишь способом занять себя чем-то более для нее приятным. Амелия несколько часов резала, мешала, взбивала, а Глинис наблюдала за ней с дивана, извиняясь за то, что не может помочь. Несомненно, его жене было бы намного приятнее, если бы Амелия вместо того, чтобы выписывать пируэты с курицей в кремовом соусе, просто села рядом с матерью и поговорила.

Зак вел себя иначе: без всяких намеков со стороны отца он, вернувшись из школы, сразу же шел в родительскую спальню и ложился рядом с матерью. Шеп не думал, что они все время проводят в беседах. Она постоянно смотрела кулинарный канал, передачи которого Зак считал нудными. Вот и сегодня, вернувшись вечером с работы, он застал обоих в спальне: Зак равнодушно смотрел на рецепт «Бейгл с овощным салатом» и держал маму за руку. В этот момент Шеп очень гордился сыном.

Когда Зак пришел в кухню за сэндвичем, Шеп спросил:

– Как дела в школе? – ощущая неловкость за то, что задал именно тот вопрос, который сам ненавидел в детстве.

– Достали, – ответил тот, отводя взгляд. – Доставали вчера, достанут и завтра, можешь больше не спрашивать.

– Прости, но я должен был спросить.

– Да, ты сам понимаешь. Расслабься.

С трудом заставив себя, Шеп как-то перед началом семестра протиснулся в комнату сына и коротко сообщил, что ему придется уйти из частной школы. Шеп понимал, что внезапный перевод в таком возрасте проходит довольно болезненно. Новая школа – это новые друзья, новые правила, учеников в классе будет больше, а оборудование хуже. Сказав об этом, Шеп добавил, что денег на обучение в колледже у них тоже нет; ему придется учиться в государственной школе, а впоследствии они, возможно, будут вынуждены взять кредит на обучение. Тогда Зак позволил себе вспылить, но больше ничего подобного не повторялось. Выслушав объяснения отца о том, что все оставшиеся на счете деньги необходимы для лечения мамы, сын воскликнул:

– Какой смысл? Она все равно умрет. Во что ты вкладываешь деньги? А если оплатишь образование, хоть кому-то будет польза.

Его шестнадцатилетний сын вовсе не был бессердечным. Он просто был сыном своего отца. Стремился к разумности во всем.

– Кстати, – сказал Зак, увидев, как отец достает из ростера куриную ножку, – мама сказала, что никакой курицы. Она уже от нее устала.

Шеп тяжело вздохнул. Он так и не смог поспать больше пары часов утром и прийти в себя после того, как пятнадцать часов провел за рулем. Он очень устал. Но одно из прав, дарованных ему судьбой в январе, было право уставать.

Он отложил курицу. От чего Глинис устала, а от чего нет, понять сложно, вполне возможно, что завтра она попросит именно курицу. Он нашел в морозилке несколько кусочков вырезки и разморозил их в микроволновке, переворачивая через каждые шесть секунд. Пожарил мясо. Оно обычно ей не нравилось.

Поставил тарелку на поднос. Решив, что украшение в данном случае просто необходимо, сорвал на веранде несколько веточек плюща и поставил в вазу ручной росписи, привезенную ими из поездки в Болгарию. Отставил поднос и поставил на стол еще одну тарелку для себя. Внезапно в голову пришла мысль: неужели Петра права, и он должен переживать, что жена не задает ему вопросы о его планах на будущее – и замер. Какое будущее? Как они могут говорить о том, «какое», когда они никогда не обсуждали даже слово* «будущее»?

Глинис смотрела кулинарные программы. Последнее время она включала только этот канал. Еда на экране телевизора вызывала в ней больше эмоций, чем те блюда, которые она ела.

– Знаешь, что меня окончательно добивает? – сказала она, даже не взглянув на остывающий ужин. – То, какой реакции ждут от меня люди, как слушают, что я отвечу. Будто я посвящена в Большую Тайну, словно произошло озарение, небеса разверзлись и мне было даровано откровение свыше. Черт, в придачу ко всему, к химии, томографии, дренажной трубке, я еще должна умереть для всех. Черт, это вопиюще! Возмутительно! Просто отвратительно требовать от одного человека, которому и так дерьмово, ответа на вопрос: в чем смысл жизни? Что в тебе изменилось? Как все сущее выглядит оттуда? Теперь, когда ты уже видела свет в конце тоннеля, расскажи нам, что же на самом деле важно. Боже, я больной человек, а не учитель в ашраме. Все, как и моя мать, чего-то ждут от меня. И, не получив желаемого, обижаются и чувствуют себя разочарованными. Я становлюсь неадекватной, потому что с трудом доползаю до ванной, чтобы сделать клизму, глотаю по пятьдесят таблеток в час и при этом еще должна декламировать Библию Гутенберга.