Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

– Какое-то время, несмотря на то что друзья ее редко навещали, – сказал Шеп, – она получала много писем по электронной почте. Ну, знаешь, «держись, мы о тебе не забываем» и всякое такое. Не так уж много для трусов, но все же пара строк лучше, чем ничего. Теперь я просматриваю за нее почту, но там лишь спам. Если не считать ежедневных звонков ее матери, телефон молчит по нескольку дней.

Петра положила руку на лоб.

– На моем компьютере всегда висит листочек: «ПОЗВОНИ ГЛИНИС». Я приклеила его в феврале. Через пару месяцев поставила несколько восклицательных знаков. Это ничего не изменило. Я уже привыкла к этой записке. Она была зеленовато-желтая, но уже выгорела и испачкалась. Стала просто частью интерьера. Я знаю, зачем повесила этот листик, понимаю, что на нем написано, думаю, что надо позвонить Глинис, но не звоню. Вместо того чтобы позвонить, я ругаю себя, что не сделала этого, словно Глинис есть дело до того, как я себя ругаю.

Да, конечно, – продолжала Петра, выпив бутылку до половины, – я редко приезжаю и редко звоню, но, когда я все же это делаю, мне хочется застрелиться, и я сама себя не понимаю. Она иногда бывает вспыльчивой… Знаешь, мне кажется, она просто не реализовала себя в творчестве, у меня нет другого объяснения, она ведь очень талантлива. Видимо, я должна сказать ей об этом лично, она великолепный дизайнер, и класс выполнения работ у нее гораздо выше, чем у меня, – намного, – а все потому, что она перфекционист. Я знаю, она возмущена моими высокими продажами, считает это отвратительным. Но мне кажется, в этом нет ничего страшного, все отлично. Мои работы – это современный мейнстрим, поэтому их хорошо покупают. У нас всегда были из-за этого трения. Но послушай, мне нравятся наши разногласия. Они нас обеих подпитывают энергией. Я готова спорить с ней на любые темы: ремесло против искусства или, не знаю, вкусен ли запеченный салат радиккио (хотя он отвратителен; приобретает после приготовления омерзительный фиолетово-коричневый оттенок). Я никогда не избегала ее общества. Почему я такая плохая подруга? Сейчас я нужна ей больше, чем когда-либо! Я должна быть здесь каждую неделю, может, даже почти каждый день! Она ведь умирает, да?

Шеп отпрянул, словно от удара. Он не привык к столь прямым вопросам.

– Возможно. Не говори Глинис.

– Она должна знать. Лучше кого бы то ни было.

– Знание – странная вещь. Она отказывается знать. Если человек отказывается что-то знать, должен ли он знать? Или не должен? Она никогда не говорит об этом.

– Даже с тобой? Невероятно.

– Может, ей просто нечего сказать.

– Не смеши. Она не спрашивала, как ты будешь жить без нее? Останешься ли ты в Уэстчестере, если Зак уедет? Я знаю, как тебе здесь не нравится. Не думаешь ли ты еще раз жениться? Как она к этому относится? Какие хочет похороны? Она хочет, чтобы ее кремировали или похоронили? Надо ли ей привести в порядок какие-то документы или бумаги? Планирует ли она оставить кому-то свои работы или захочет, чтобы я передала их, например, в музей?

– Глинис не считает, что должна решать подобные вопросы. Что же касается порядка в бумагах, мне кажется, она бы предпочла оставить все в полной неразберихе. Как и отношения. Она язвительная, ты же знаешь. В этом есть особое очарование. Кроме того, может, она понимает, что такое смерть, лучше нас всех. Если ее здесь не будет, значит, и меня не будет. И Уэстчестера не будет. Если Глинис умрет, все умрет вместе с ней. Зачем ей беспокоиться о том, как я буду жить, женюсь ли, если ее уже не будет?

– Но она тебя любит.

– И любовь умрет. Иногда мне кажется, что в ней есть нечто неуловимое, она не лжет сама себе и не живет в мире фантазий. Она духовный гений.

Петра рассмеялась:

– Ты очень добрый человек.

– Да уж. Еще одна черта, которую Глинис во мне терпеть не могла.

– Что говорят врачи?

– Ее лечащий врач сомневается в улучшении. Но если верить тому, что я читал в Интернете… Ну, пока все идет по плану.

– Что означает?

– Что ты права. Тебе следует приезжать чаще.

Следующим вечером, когда Шеп был занят приготовлением очередного высококалорийного ужина, как всегда надеясь на лучшее его завершение и не забывая при этом постоянно мыть руки, он думал об Амелии. Из всех персонажей развивающейся на его глазах драмы собственная дочь оказалась самым отрицательным. В отличие от строгой Глинис, Шеп всегда был готов прощать, но и он не мог найти оправдание для поведения Амелии, которое, впрочем, Глинис считала объяснимым, а он называл возмутительным.