Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

Между Шепом и отцом было немало ссор – из-за его «презрительного отношения к высшему образованию» и, следовательно, «пустого растрачивания мозгов», поклонения мамоне и гнусной идее Последующей жизни. (Одно дело – копить деньги для помощи странам третьего мира, и совсем другое – откладывать средства для того, чтобы потом валяться на пляже с ананасовым коктейлем.) Конфликт поколений превратился в настоящую войну, которую несознательный сын надеялся выиграть. Он не хотел, чтобы отец сдался только потому, что прожил дольше, что со временем из достоинства превращается в наказание; победа, полученная лишь благодаря молодости, позорна. Он хотел, чтобы отец не прекращал борьбу, оставался непреклонным, непобедимым. И он не хотел, чтобы отец старел, говоря иными словами, он хотел, чтобы отец всегда оставался его отцом.

Склонившись, Шеп слегка коснулся губами лба старика; кожа была теплой. Он взял стул и поставил рядом с кроватью. Шеп просидел на своем посту около получаса, прислушиваясь к тяжелому дыханию и иногда накрывая морщинистую руку своей ладонью. При этом он испытывал счастье просто оттого, что был здесь, состояние, которое он ждал от Последующей жизни. То, что Глинис называла «ничегонеделание», запахи, звуки, незначительные доказательства присутствия рядом живого существа, покой, что, возможно, самое важное на свете. Шеп не был уверен, что отец ощущает его присутствие, но не волновался. Это было наивысшее проявление родства душ, которое он всегда испытывал рядом с Глинис: возможность спокойно молчать и чувствовать себя при этом естественно и комфортно.

Шеп вел машину по Форест-стрит; неудивительно, что, приехав в Нью-Йорк, он чувствовал себя провинциалом, не способным назвать столицу Германии и даже правильно написать слово «Форест». Он смутился, увидев двухэтажный дом в георгианском стиле, с коричневой черепичной крышей, опоясанный огромной верандой. В душе появилось ощущение тепла и уюта, с примесью тоски, так бывает, если в банку с золотой краской добавить немного зеленой, и в результате получается тошнотворный оттенок, которому нет названия. Волна воспоминаний разбилась о картину неизбежной реальности. Дом обветшал. Балки крыльца прогнили, крыша требовала ремонта. Однако это было все еще достаточно крепкое строение 1912 года, с причудливой башенкой справа, возвышающейся на три этажа. Его комната была на самом верху. В маленькой круглой комнате было сложно расставить мебель, но мальчика это не беспокоило. Для него большую ценность имела спиральная лестница и волшебное ощущение, что живешь на верхушке дерева, поскольку ветки всегда с шумом бились о выпуклое окно. Уверенный, что живет в центре вселенной, он даже не замечал, что на самом деле поселился в самом отдаленном уголке мира.

Берил помахала ему с крыльца. На ней был вязаный, шоколадного цвета свитер, слишком свободный, какой-то бесформенный и при этом не скрывающий лифчик неожиданного розового цвета. В глаза бросились обрезанные до колена джинсы, совсем не подходящая одежда для ее фигуры. Давно прошли те времена, когда можно было обойтись одними шортами, и местные девочки надевали их, как только температура поднималась выше шестидесяти градусов. Шеп совсем не хотел, даже про себя, называть сестру толстой как кадушка.

– Шепардо! Какое счастье, что ты здесь! – Она заключила его в объятия. – Ты не представляешь… Мне было так одиноко. Боже, как приятно услышать бум-бум-бум на лестнице! Я глаз не сомкнула. Даже думать боюсь, что могло произойти, не будь меня дома.

– Да, нам повезло.

Он вошел и поставил сумку. Берил непрерывно болтала о том, что «сделала все, что смогла», «измучилась» и «находится в крайней растерянности», – для пущего эффекта запускала руки в темные кудрявые волосы и трясла головой – и настаивала, что «ей необходимо расслабиться». Он не мог понять, что ей пришлось сделать еще, кроме как вызвать скорую и убедиться, что отца примут в больницу, но ему не следовало быть неблагодарным.

Шеп оглядел лестницу, ведущую наверх, и стал подниматься.

– Ой, тебе лучше занять мою комнату! – воскликнула Берил. – В твоей живу я.

Он остановился.

– Почему?

– Знаешь, мне всегда нравилась твоя комната. Она самая классная; потом, я здесь живу, а ты приехал в гости, так?

Он подавил возникшую было досаду, вспомнив давние обиды, когда Берил пришлось в восемнадцать лет уехать с братом в Нью-Йорк, и эта боль время от времени терзала душу, как старый ревматизм перед дождем.