Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Да, но…

— Все ясно. Боритесь, мой друг, боритесь!

— Вы правы, конечно. А теперь — до свидания!

Дон Фермин, отозвав Аугусто в сторону, сказал:

— Я забыл предупредить вас: когда будете писать Эухении, пишите в ее имени «хоту», а не «хе», и в «дель Арко» «к».

— А почему?

— Потому что, пока не пришел счастливый для человечества день, когда эсперанто станет единственным языком — одним для всего человечества, — следует писать по-испански с фонетической орфографией. И долой букву «аче»! «Аче» — это абсурд, это реакция, самовластье, средние века, отсталость! Долой «аче»!

— Вы еще и фонетист?

— Еще? Почему «еще»?

— Кроме анархии и эсперанто, еще фонетика…

— Это все одно, сеньор. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, вегетарианство, фонетика… все одно! Долой самовластье! Долой многоязычие! Долой «аче»! Прощайте!

Они простились, и Аугусто вышел на улицу, почувствовав облегчение и даже некоторое удовлетворение. Он и не предполагал, что будет в таком душевном состоянии. Облик Эухении, как она предстала перед ним при первой встрече вблизи и в спокойной обстановке, не причинил ему страданий, но, напротив, вселил еще больше пыла и воодушевления. Мир казался ему шире, воздух чище, небо светлее. Все было так, как будто он впервые дышит полной грудью. В самой глубине души ему пел голос матери: женись! Почти все встречные женщины казались ему красивыми, многие — прекрасными, и ни одна не показалась уродливой. Мир словно озарился для него новым, загадочным светом от двух невидимых звезд, сверкавших где-то далеко за голубым небосводом. Он начинал познавать мир. И Аугусто почему-то стал думать о том, что обычное смешение плотского греха с грехопадением наших прародителей, отведавших плод с древа познания добра и зла, имеет глубинный смысл.

И еще он обдумывал теорию дона Фермина об источнике познания.

Когда Аугусто пришел домой и навстречу ему выбежал Орфей, он взял щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Ты не чувствуешь, что мир стал просторней, воздух чище, а небо светлее? Ах, если б ты ее видел, если б ты знал ее!.. Тебе стало бы горько, что ты всего лишь собака, как горько мне, что я всего лишь человек. Скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если ваше познание вообще не грех? Познание, не являющееся грехом, — это не познание, оно не рационально».

Подавая обед, верная Лидувина пристально взглянула на него.

— Что ты так смотришь? — спросил Аугусто.

— Вы как будто изменились.

— С чего ты решила?

— У вас другое лицо.

— Тебе так кажется?

— Ей-богу. Вы что, уже уладили дело с пианисткой?

— Лидувина! Лидувина!

— Не буду, сеньорито, не буду. Но меня так волнует ваше счастье!

— Кто знает, что такое счастье?

— Ваша правда.

И оба они посмотрели на пол, как будто под ним была скрыта тайна счастья.

На следующий день о том же говорила Эухения с молодым человеком в тесной каморке привратницы, которая деликатно вышла подышать свежим воздухом у подъезда.

— Пора это прекратить, Маурисио, — говорила Эухения, — так больше продолжаться не может, особенно после вчерашнего визита.

— Так ты же сказала, — отвечал Маурисио, — что этот твой поклонник какой-то нудный тип, да еще вроде блаженного.

— Все так и есть, но он богат, и тетка не оставит меня в покое. Конечно, мне не хочется никого огорчать, но и надоедать себе я тоже не позволю.

— Выгони его!

— Откуда? Из дома моих родственников? А если они этого не желают?

— Не обращай на него внимания.

— Да я не обращаю и обращать не собираюсь, только боюсь, этот дурачок будет приходить в то время, когда я дома. Ты же понимаешь, запираться у себя в комнате и отказываться выходить к нему — это не поможет, хоть он и не будет со мной встречаться, но станет изображать молчаливого страдальца.

— Пусть себе изображает.

— Не выношу попрошаек, никаких, особенно тех, кто просит милостыню глазами. Если б ты видел, какие взгляды он на меня бросает!

— Его взгляды тебя волнуют?

— Стесняют. И чего тут скрывать? Да, волнуют.

— Боишься?

— Не говори глупостей! Я ничего не боюсь. Для меня никто не существует, кроме тебя.

— Я знаю, — сказал убежденно Маурисио и положил руку на колено Эухении.

— Пора уже тебе решиться, Маурисио.

— На что решиться, любовь моя?

— Как это на что? Будто ты не знаешь? Пора нам наконец пожениться!

— А на что мы будем жить?

— На мои деньги, пока ты не найдешь работу.