Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— В сундуке за семью замками.

— Знаю я тебя, Курро! Ты явился с этими идиотскими россказнями для того, чтобы выудить из меня деньги.

— Увы, это не россказни, Исабелита!

— Тебе не кажется, что ты перешел все границы бесстыдства?

— Спасибо на добром слове, Исабелита, но в данном случае все это целиком дело рук лисенсиата Лопеса де Саламанка.

— Куррито, ты мерзавец!

— Пусть бык меня забодает и растопчет!

— Такие письма приличные люди сжигают! Должны сжигать!

— И тем не менее всегда сохраняют!

— А что, если тут замешана рука тирана? Страшно подумать! Положение чрезвычайно сложное и деликатное!

— Уж не хочешь ли ты меня уверить, что впервые попадаешь в такое?

— Не береди мою рану! В нынешних обстоятельствах все это может стоить мне карьеры.

— Постарайся отвести удар!

— Я не в ладах с правительством.

— Если нельзя на прямой, то нельзя ли объехать его на кривой? Не мне тебя учить, душа моя!

Полномочный представитель его католического величества выпростал ноги из постели и схватился за голову:

— Если все это просочится в газеты, положение мое станет совершенно невозможным! И без того молчание газет обошлось мне очень и очень дорого!

— Попробуй перехитрить тирана Бандераса.

— Я готов удушить тебя!

— Желание вполне тебя достойное.

— Ты мерзавец, Куррито! Все эти шуточки ты выдумал, чтобы выудить у меня побольше денег! Зачем ты мучишь меня?

— Исабелита, видишь этот крест? Клянусь тебе всем самым для меня святым!

Барон упорно повторял:

— Ты мерзавец, Куррито!

— Брось дурака валять! Клянусь тебе ладанкой, которую моя бедная мать надела мне на шею в тот день, когда я покидал любимую Андалусию!

Сентиментальный отзвук покинутой родины увлажнил глаза Куррито. В тусклых голубоватых яйцевидных глазах его превосходительства вспыхнули иронические искорки.

— Будет об этом! Замени-ка мне лучше горничную.

— Бесстыдница!

Полномочный представитель его католического величества, надушенный и напомаженный, вышел в зал, где его ожидал дон Селес. Чувственный и упадочный скептицизм с литературными сентенциями и афоризмами расцвечивал, подобно румянам, психологический профиль дипломатической развалины, которая в тайниках своего сознания увенчивала врожденное свое любострастие классическими лаврами. Бывая в обществе, он любил при случае, щегольнуть своими извращенными вкусами с откровенным цинизмом римского патриция. На языке у него всегда вертелась какая-нибудь галантная двусмысленная эпиграмма, которой он готов был огорошить своих молодых неискушенных коллег, лишенных фантазии и классической образованности. С нескромной откровенностью он интригующе называл себя жрецом Гебы и Ганимеда {116} . Под маской фривольного цинизма таился, в сущности, обман, ибо никогда он не был жрецом Гебы. Барон де Беникарлес афишировал эту показную свою склонность, флиртуя в дамском обществе, рассыпая направо и налево каламбуры, острые словечки, нашептывая интимные любезности. Женщины его круга находили очаровательным этот ходячий скептицизм в дипломатическом мундире, эти красноречивые параболические орбиты рук, затянутых в лондонские перчатки, сдобренные острословием и улыбками, которые своим великолепием живо напоминали о ювелирном искусстве зубных золотых дел мастеров. Его словечки мигом подхватывались и разносились по городу достигшими осенней спелости матронами: жизнь могла бы быть милостивее к нам, раз уж мы взяли на себя труд родиться. Сколь упростилась бы наша жизнь, если б на свете было поменьше дураков, если б не болели зубы, если б банкиры прощали нам наши долги. Год смерти должен быть установлен единым для всех, как срок призыва на военную службу. Но реформы эти являются, увы, несбыточными: по сравнению с достижениями современной техники Великий Архитектор явно поотстал. Его нужно было бы заменить административным советом из современных немецких и американских дельцов… Словом, полномочный министр его католического величества пользовался в глазах дам славой остроумца и философа. Впрочем, ни их восторженная лесть, ни нежные взгляды не могли совратить этого верного жреца Ганимеда.

— Дражайший Селес!

Войдя в зал, министр деланно улыбнулся, пытаясь не выдать волнения своей растревоженной подозрениями души. Дон Селес! Письма! Ухмылка Бандераса! Эта триада моментально возникла в его мозгу. Она вызвала в памяти еще одну, теперь уже давнюю неприятность при одном европейском дворе, причиной которой также послужили нескромные любовные письма. Досточтимый гачупин ждал стоя, держа шляпу и перчатки на выдававшемся вперед животе, словно на подставке. Бочкообразный и нелепый, он вышел было из золотистого полумрака с протянутой для приветствия рукой и как вкопанный остановился, напуганный избалованной собачонкой, которая, путаясь в ногах его превосходительства, заливалась пронзительным лаем: