Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Старина, это же решительно одно и то же!

— Одно и то же? Пусть так. Но я этой связи не вижу.

— Погрузитесь глубже в созерцание — и вы уловите множество истин, которые только таким способом и могут вам открыться.

— Каждый человек — это целый мир, а мы с вами люди очень разные. Вы, дон Роке, высоко воспаряете над землей, я плетусь по земле шажком, и тем не менее ваше сомнение в моей революционности я отношу к разряду ваших заблуждений. Религия не имеет ничего общего с нашей политической борьбой.

— Ни одному из наших действий не может быть чужда интуиция вечности. Лишь те, кто неизменно освещает свой путь этим факелом, достигают признания истории. Постижение трансцендентной вечности и есть религиозное сознание. Краеугольным камнем наших идейных устремлений является освобождение индейцев, и чувство это глубоко христианское по своей сути.

— Свобода, равенство, братство: разве это не лозунги французской революции? Дон Роке, мы с вами добрые друзья, но понять друг друга не можем. Разве французская революция не проповедовала атеизм? Марат, Дантон, Робеспьер…

— Насквозь религиозные души, хотя сами они не всегда это сознавали.

— О, святая простота! Дои Роке, прошу вас и меня зачислить в ряды этих религиозных безбожников! Этак вы избавите меня от того шипа, который сами в меня вонзили.

— Охотно, лишь бы вы не обижались на меня.

Спорщики обменялись рукопожатием и на некоторое время затихли в своих гамаках. В центре камеры, в окружении арестантов, продолжал витийствовать Санчес Оканья. Плавное течение вычурных словесных фигур и метафор резко контрастировало с затхлым, удушливым запахом пота, водки и табака, наполнявшим камеру номер три.

Вокруг гамака Роке Сепеда собралась группа слушателей, которая зачарованно внимала мечтательным обнадеживающим проповедям сладкогласного утешителя. Дон Роке был человеком насквозь религиозным; в вере его чудесным образом сливались мистические прозрения с индийскими заповедями. Он пребывал в вечном горении, и его странствие по земным весям представлялось ему исполненным сокровенных обязательств, непреложных, как звездные орбиты. Сторонник теософского учения {115} , он отыскивал в тайниках своего сознания связь с сознанием вселенной. Вековечная ответственность человеческих действий связывалась у него с постоянным ощущением божественного присутствия. В представлении дона Роке люди являлись чем-то вроде падших ангелов. Виновные в небесном отступничестве, они искупали свою теологическую вину хождением по дорогам времени, дорогам мира. Человеческие жизни на каждом своем шагу, в каждое отдельное мгновение пробуждали отголоски вечности, которые смерть очерчивала кругом бесконечных ответственностей. Души, покинув земную оболочку, завершали свое мирское прошлое в ясном и непроницаемом созерцании чистого сознания. И этот круг вечного созерцания — сладостного или скорбного — являлся конечной недвижимой целью человеческих судеб и искуплением для падшего ангела. Странствование по дебрям превращений запечатлевало какое-нибудь священное число. Любая жизнь, самая ничтожная, была зиждительницей целостного мира, и по прохождении через врата смерти циклическое сознание этого творчества овладевало душой, и душа, заключенная, подобно узнице, в его центре, становилась созерцательной и статичной. Дон Роке был необыкновенно, хотя и беспорядочно начитан в области теософии и близкой к ней кабалистике, оккультных науках и александрийской философии. Было ему чуть за пятьдесят. Чернущие брови, широкий лоб и сверкающая лысина средневекового аскета придавали его внешности отпечаток суровой энергии. Тело отличалось прочным строением, какой-то драматической силой масличного дерева и виноградной лозы. Его революционная проповедь сияла умилительным светом Млечного Пути.

При тусклом свете, падавшем сквозь решетку, человек восемь или десять заключенных играли в карты. Сдавал Чучо Оборванец, вор, бандит, знаменитый конокрад, похититель богатых помещиков, славившийся ограблением почтовых дилижансов, вымогательством, драками, любовными похождениями, которые нередко заканчивались кровавыми сценами ревности. Сдавал он спокойно, неторопливо. Руки худые, на лице шрам от ножевой раны, три передних зуба выбиты. Компания игроков подобралась пестрая: были тут и крестьяне, и люди ученого звания, партизаны и бывшие тюремщики. Среди зевак находился Начито Вегильяс. Он внимательно следил за игрой, на ощупь пересчитывая оставшиеся в кошельке монеты. Выпал валет. Начито радостно воскликнул: