Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Одновременно с «Исповедью» Хоакин подготавливал другое сочинение, — на случай, если «Исповедь» не удалась бы, — которое могло бы открыть ему двери в пантеон бессмертных его соотечественников. Труд этот должен был называться «Воспоминания старого врача» и служить сгустком знания мира, его будней, открытых и скрытых преступлений, людских радостей и горестей, — словом, всего того, что в изобилии поставляла ему долголетняя медицинская практика. «Воспоминания» должны были явиться зеркалом жизни, отражающим сокровенные ее глубины, да при этом еще наиболее темные, исследованием человеческой подлости. Это должна была быть книга высокой литературы и одновременно самой горькой философии. В нее он вложит всю свою душу, нигде не говоря о себе прямо. Но чтобы обнажить души других, он обнажит и свою душу. Он отомстит подлому миру, в котором вынужден был жить. Люди, увидев себя изображенными без всяких прикрас, сначала придут в изумление, а затем станут благодарить того, кто сумел так обнажить их. Он навсегда — разумеется, под вымышленными именами — запечатлеет Елену и Авеля. Его портреты превзойдут все портреты, написанные самим Авелем. И Хоакин упивался мыслью о том, что, сумей он завершить литературный портрет Авеля Санчеса, он обессмертит его больше, чем обессмертили бы Авеля все собственные его творения, ибо несомненно, что будущие комментаторы и исследователи откроют под легким покровом вымысла подлинный исторический прототип. «Да, да, Авель, — рассуждал сам с собой Хоакин, — тебе просто повезло, ведь это самое верное средство достичь того, чего ты так домогался всю жизнь, того, чего, в сущности, ты единственно домогался, что единственно тебя занимало и почему ты всегда презирал меня или, еще хуже, попросту не замечал, — да, самое верное для тебя средство утвердить свою славу в веках вовсе не твои полотна, дорогой, а именно моя попытка написать подлинный твой портрет. И я сумею его написать, ибо хорошо знаю тебя, ибо из-за тебя настрадался, ибо всю жизнь ты стоял у меня поперек дороги. Я тебя увековечу, не волнуйся, но будешь ты славен уже не под именем Авеля Санчеса, но под тем именем, которое я тебе дам. И даже когда о тебе будут говорить как об авторе тех или иных картин, люди будут неизменно прибавлять: «Ах, это тот, которого изобразил Хоакин Монегро!» Будь спокоен, тебя будут воспринимать на мой манер, и таким ты будешь жить в веках, покуда будет жива моя книга, и твое имя будет влачиться по земле, по грязи, вслед за моим… подобно тому как за Данте влачились имена тех, которыми он населил Ад. И превратишься ты в символ зависти!»

Зависти!.. Хоакин уверил себя в том, что истинной страстью, которой руководился Авель, несмотря на покров эгоистической бесстрастности, была зависть, зависть к нему, Хоакину, и что, именно руководимый завистью, он еще в детстве старался оттолкнуть от Хоакина товарищей, а потом из-за одной только зависти отнял у него Елену. «Но как же в таком случае Авель решился отдать мне сына?» — «Ах да, — говорил себе Хоакин, — это все оттого, что он вовсе не озабочен своим сыном, его заботит лишь молва, собственная слава; он не верит, что жизнь его будет продолжена в потомках, и полагает истинными своими наследниками тех, кто будет восторгаться его холстами! Он отдает мне сына, чтобы безмятежнее упиваться своей славой! Но я выставлю его перед людьми во всей его наготе!»

Сперва Хоакина несколько смущал возраст, в котором он засел за написание своих записок, — ему стукнуло уже пятьдесят пять… Но разве Сервантес не принялся за своего «Дон Кихота» в пятьдесят семь? И тогда он стал искать подтверждений тому, что величайшие произведения авторы создавали в возрасте после пятидесяти пяти лет. Отыскав их, он почувствовал уверенность в своих силах, основанную на богатстве опыта и зрелости суждений и к тому же одушевленную бурной страстью, которая вызревала в нем столько лет подспудно.

Теперь, чтобы завершить книгу, он приложит все усилия. Бедный Авель! Его ожидала такая книга!.. И Хоакин даже начал испытывать к Авелю сострадание, смешанное с презрением. Он стал относиться к нему как к модели, как к жертве, наблюдать за ним, изучать его. Правда, не так часто, как того бы хотелось, ибо Авель не баловал сыновний дом посещениями.

— Видно, твой отец слишком занят, — говаривал Хоакин зятю, — он почти не заходит. Быть может, он чем-то обижен? Может, я, или Антония, или дочь обидели его? Если это так, то я очень сожалею…

— Нет, нет, отец, — так называл его Авелин, — ничего подобного! Он и домой-то является редко! Разве я не говорил тебе, что его заботят только собственные дела? Кроме живописи, он ничего…