Октав Мирбо - Дневник горничной

Существует одна вещь, которая мне не понятна, и объяснения ей я не нашла ни в одном романе… Бискуйль был безобразен, отвратителен, жесток… Кроме того, я могу сказать, что все четыре или пять раз, когда он затаскивал меня в мрачную береговую берлогу, я не ощущала ни малейшего удовольствия — наоборот. Теперь же, когда я вспоминаю о нем — а это случается часто, — отчего же я думаю о нем без проклятий и отвращения? При этом вспоминании, к которому я возвращаюсь не без удовольствия, я чувствую благодарность, огромную нежность, и искреннее сожаление, что никогда больше не увижу этого отвратительного человека, каким он был тогда на ложе из водорослей…

Г. Поль Бурже — интимный друг и советник графини Фардэн, у которой я служила в прошлом году горничной. Я всегда слыхала, что лишь он один изучил в совершенстве сложную душу женщины… И много раз мне приходила мысль написать ему, обратив его благосклонное внимание на этот случай любовной психологии… Но я не решалась… Не слишком удивляйтесь тому, что меня в сильной степени занимали подобные мысли… Я признаю, что они совсем не свойственны прислуге. Но в салоне графини речь постоянно шла о психологии… Известное дело, что наши суждения складываются по образцу суждений наших господ, и то, что говорится в салоне, обычно повторяется в людской. Несчастье заключало с в том, что у нас в людской не было такого Поля Бурже, который мог бы вскрыть и объяснить нам особенность женской психологии, которую мы обсуждали… И даже комментарии г. Жана меня не удовлетворяли…

Как-то раз барыня послала меня с «нужным» письмом к знаменитому писателю. Он лично передал мне ответ… Тут я осмелилась предложить ему мучивший меня вопрос… На всякий случай скрыла под именем «подруги» автора этой мрачной и грязной истории… Г. Поль Бурже спросил меня:

— Кто же такая ваша подруга? Девушка из народа? Нищая вероятно?..

— Горничная, как и я, достопочтенный учитель.

Г. Бурже сделал презрительную гримасу… Ах, черт побери! Недолюбливает он бедных.

— Я не занимаюсь психологией этих душ, — сказал он, — они для меня слишком ничтожны… Не знаю, можно ли их даже назвать душами… Они не входят в область моих наблюдений…

Я поняла, что в этой среде «душами» считаются те, у которых доход свыше ста тысяч франков…

Да! это не то, что Жюль Лемэтр, интимный друг дома, который на тот же вопрос ответил, вежливенько ущипнув меня за талию:

— Ваша подруга, очаровательная Селестина, была просто хорошая девушка — вот и все. А если она похожа на вас, я шепну ей два словечка, знаете… Хе!.. Хе!.. Хе!..

Этот маленький забавный фавн не ломается, по крайней мере… Славный малый… Какая жалость, что он попал в лапы к святым отцам!..

После всего этого я не знаю, что бы со мной случилось в этом проклятом Одьерне, если бы сестры обители Понкруа, которым я показалась умненькой и милой, не взяли бы меня из милости. Они не эксплуатировали мою юность, мое невежество, мою забитость, чтобы извлекать из всего этого пользу; не засаживали меня безвыходно за работу, как это случается в некоторых учреждениях, эксплуатирующих человеческий товар до преступления. Это были застенчивые существа, добрые, небогатые, робкие и незамысловатые… Случались у них дни черной нужды, но они выкручивались, как могли… И среди всех тягостей жизни, они постоянно были веселы, распевали, как зяблики… В их незнании жизни было что-то трогательное, и теперь при мысли о них у меня навертываются слезы, потому что только теперь я в состоянии оценить их беспредельную и голубиную кротость… Они обучили меня читать, писать, шить, убирать, и когда я научилась всем этим необходимым вещам, поместили меня к отставному полковнику, проводившему лето с женой и двумя дочерьми в полуразрушенном замке близ Комфора. Славные люди, нужно отдать им справедливость, но и скучные, скучные!.. И чудаки!.. Никогда ни улыбки на лице, ни луча радости на одежде, неизменно черного цвета… Полковник устроил себе на чердаке круг и целые дни проводил там один, катая деревянные шарики, называемые «яйцами», которые обычно употребляются для штопки чулок. Барыня писала одно за другим прошения на разрешение табачной лавочки. А обе дочери безмолвные, ничем не занятые, одна с утиным носом, другая с кроличьей мордочкой, худые, желтые, угловатые и чахлые, сохли на месте, точно два растения, которым не достает воды, солнца… Все они наводили на меня страшную тоску… Наконец, на восьмой месяц, я послала их к черту после одной штуки, о которой я сожалела…