Исаак Ландауэр - Параметры поиска

Временами он, конечно, скучал. Приступы слабости испуганного организма, ещё недавно заботливо лишённого сомнений, прямого как трость слепца, не знающего могучей силы иных знаков препинания, вроде вопроса или, хуже всего, многоточия. Как прикажете жить тому, кто четверть века руководствовался короткими односложными предложениями, вроде «надо пожрать», «клёвая тёлка», «сдать зачёт» или «заработать на машину», и вдруг окунувшегося в мир классической литературы с её надуманными конфликтами давно похороненных информационной эрой чувств. Удар за ударом пропускал он планомерное вторжение иллюзорного выдуманного мира и с ужасом сознавал, что его реальность отступает под натиском бесплотной, существующей лишь в воображении силы, будто охваченная паникой армия ищет спасения в бегстве, забывая о своём предназначении защищать. Как вышло, что молодой полнокровный организм самца трусливо спасовал перед красками ушедших лет и даже столетий, так и осталось загадкой, но факт поражения от этого не становился менее бесспорным. «Судьба», – напрашивался простой без претензий вывод, но обстоятельства переезда мало походили на её перст, скорее на глупую, к тому же неудавшуюся шутку, из тех, которыми вряд ли станут развлекаться высшие силы. Кстати, с ними он теперь находился в молчаливом противостоянии, ибо лишь только осознал в себе хотя бы гипотетическую возможность личности, к божественному провидению сразу и решительно охладел. Действовать по чьей-то указке вдруг показалось оскорбительным – ему, годами служившему индустрии дешёвых провинциальных развлечений, умевшему прогибать спину ровно настолько, чтобы собственник ощущал себя хозяином, но вместе с тем чувствовал, что данный конкретный трудящийся заслуживает уважительного к нему отношения. От скуки и сопутствующей ей тяге к самокопанию, Андрей часто вспоминал боевое прошлое, взвешивая свои поступки на воображаемых весах, признавал, что соблюдал баланс между подхалимством и достоинством в силу одной лишь необходимости, и, сложись обстоятельства так, что ему пришлось бы униженно лебезить, он, наверное, не слишком переживал бы по этому поводу. В его прошлом вообще всё состояло из прямых, далеко вперёд про-слеживавшихся линий, где результат легко просчитывался уравнением приложенных усилий, помноженных на время, и был всегда положительным. Может, эта опостылевшая предсказуемость и заставила подсознание съехать с проклятых рельсов, по крайней мере, такая версия обладала притягательностью решительного бунта, но скорее всё-таки курительная смесь оказалась «с сюрпризом», и дальнейшее было лишь последствием традиционно легкомысленного поведения.

Так или иначе, но он пришёл к тому, к чему пришёл, и, чем шире становилась пропасть дней, отделявшая его от некогда родного города, тем радостнее ему становилось. Дело было в том удивительном чувстве свободы, что открылось ему вдали от источника соблазнов: вдруг оказалось, что он далеко не животное, подверженное неоспоримой власти инстинктов, выяснилось, что интересы его лежат за гранью непрекращающегося буйного веселья, вне магической троицы из наркотиков, выпивки и баб. Он ощутил в себе отчаянную потребность думать, не соображать, просчитывая текущую ситуацию, но именно размышлять, когда мысль не ограничена фарватером сугубо вещественного результата, и это новое открытие перечеркнуло всё, что было до этого. Его мало занимали научные достижения, смелые теории или блистательные открытия, устройство вселенной и тайны прошлого были ему совершенно безразличны, разве что иногда полезны в качестве искомого толчка, после которого мысль отправлялась в свободное плавание или, лучше сказать, полёт. Выяснилось, что пожертвовать неделю на кропотливое разглядывания небосвода есть вполне разумная затея, если в итоге ушедшее время не кажется попусту растраченным – вечный призрак бесполезности, маячивший перед ним всю сознательную жизнь. Раньше он всегда опасался, что нечто важное проходит мимо, покуда охочее до незамысловатых радостей тело утопает в заслуженном наслаждении, а теперь, когда движение, казалось бы, остановилось, сей щепетильный вопрос целесообразности, сделав напоследок реверанс, деликатно самоустранился. Происходящее стало напоминать игру, как будто всё происходит не всерьёз, понарошку, но он твёрдо знал, что игра важнее самой закоренелой реальности, потому что в конце его ждёт не притворно сладкая победа, а нечто куда как более значительное, хотя и постыдно нематериальное. Грустно смеясь над собой, а как ещё было реагировать на нелепые потуги закоренелого потребителя найти в себе некое духовное начало, Андрей, тем не менее, продолжал искания, что, кстати, было несложно, ибо никаких действий и не требовало. Первым его открытием и стало то, что двигатель всякого порядочного мыслительного процесса есть праздность, без которой и лорд Байрон у ткацкого станка – всего лишь образованная ткачиха. Труд за пределами обеспечения разумно минимальных потребностей убивает саму первопричину всякой деятельности, подменяя её существованием ради продолжения существования – претенциозный, далеко не бесспорный вывод почти ещё подростка, но то была его первая по-настоящему самостоятельная мысль.