Бернар Клавель - Пора волков

Он снова вспомнил, как Антуанетта уходила, неся омелу словно непомерно тяжелое бремя, и подумал, что, быть может, сделал глупость, оттолкнув от себя женщину, которая одарила его вниманием и предложила идти вместе искать новую жизнь. Но, как всегда, когда Матье думал о побеге, взгляд священника вставал перед ним и побеждал.

Чем глубже становилась ночь, тем полнее воцарялся холод. Матье чувствовал, как холод обвивает его, точно гибкий змей; Матье зарылся в солому, и лишь только вытянулся и ощутил вокруг себя тепло, усталость наконец взяла свое и он погрузился в сон.

Спал Матье недолго. До рассвета было еще далеко, когда его разбудил Колен Юффель – он тормошил его, приговаривая:

– Гийон… Гийон… Мне плохо.

Матье сел, протер глаза и какую-то секунду соображал, что он тут делает. В проем двери он увидел на лугу белые клубы тумана и сразу вспомнил свое ночное путешествие. Доносились лишь редкие стоны из бараков, да слегка посвистывал ветерок.

– Гийон, позови цирюльника… Знаешь, плохо дело.

Голос Колена был прежним. Жаловался он тем же тоном, каким рассказывал о бедах, свалившихся на его деревню, но в паузах слышно было, как прерывисто он дышит и с каким усилием превозмогает страдания.

– Что у тебя болит-то? – спросил Матье.

– Живот. Внизу. Там уж все вздулось… Вчера голова болела, и озноб все время бил. Но я не хотел верить… И ничего не сказал.

Матье поднялся. Приложил руку ко лбу Рыжего Колена и ощутил под ладонью липкий холодный пот.

– Пойду разыщу его, – сказал он.

– Только сам-то возвращайся… Не оставляй меня одного, слышишь?

Матье успокоил его и вышел.

Луна висела низко над горизонтом, и из-за темной гряды леса, будто возносимый на гигантских ладонях, поднимался туман. Переполнив долину, он пополз прочь – туман стлался по земле, оставлял клочья на голых деревьях. Было холодно, и трава покрылась плотным слоем белого инея. Легкий ветерок донес слабый запах горящих дров, и Матье заметил свет в бараке, где жили две женщины. Не слишком отдавая себе отчет в том, чего он больше хочет – увидеть Антуанетту Брено или дать цирюльнику и священнику подольше поспать, Матье направился к светившемуся окну.

Женщины уже варили желтоцвет и готовили питье для больных – отвар из растений, принесенных цирюльником. Встретившись взглядом с Антуанеттой, Матье ощутил глубокое волнение. Если бы не Эрсилия Макло, он бросился бы, наверное, к ней, схватил ее в объятия и предложил бежать. Первой заговорила толстуха.

– Ага, ты, видать, тоже спал недолго, – усмехнулась она. – Одно скажу: задаст вам святой отец взбучку. Не понравятся ему эти ваши проделки с омелой.

Только тут Матье заметил, что на столе, где громоздились стопки мисок, лежит добрая четверть того, что они добыли во время своей ночной вылазки.

– Чего тебе надо? – довольно резко спросила Антуанетта.

– Колен свалился. Я шел за цирюльником, Да вот увидел у вас свет…

– Сейчас иду, – сказала Эрсилия. – Как раз питье поспело. Иду. Но все же надо и других разбудить… Ах ты, черт возьми, такой крепкий парень… Да чего болтать-то – все там будем. – Она взглянула на молодую женщину и язвительно добавила: – Хоть куда пихай свою омелу, жри ее, если хочешь, – ничего это не изменит, деточка. И шкуру свою тебе не спасти – все сложим косточки, и ты, как все, помяни мое слово!

Матье вышел и, проходя мимо бараков, заметил, что над каждой дверью на куске пеньковой веревки с края крыши свисает веточка омелы. Антуанетта, верно, полночи перетаскивала лестницу от барака к бараку – еще бы: ведь она трудилась одна. Когда же Матье увидел, что она тихонько, даже не разбудив их, прикрепила веточку и к двери чулана, который они делили с Коленом, он растрогался. Конечно, омела не помешала болезни обрушиться на беднягу Колена, но он говорил, что ему неможется со вчерашнего дня. А это значит, что болезнь вошла в него до того, как Антуанетта повесила омелу. Матье машинально поднес руку к груди, проверяя, там ли веточка, что дала ему Антуанетта. Обнаружив ее, он успокоился и в то же время слегка испугался, поняв, как много значит для него эта омела.

Около сторожевого барака Матье застыл в нерешительности. Здесь над дверью тоже висела омела, и он представил себе, как Антуанетта прикрепляла ее, тихонько, стараясь не шуметь. И если, падая от усталости, она все же проделала ночью такую работу, значит, она и вправду верит в таинственную силу омелы. А раз повесила ее и здесь, значит ей не безразличны те, кто тут живет и она хочет оградить их от болезни, пусть даже против их воли. Ибо стражник надеется только на свою силу, цирюльник – на свое искусство, а иезуит верит лишь в бога.