Бернар Клавель - Пора волков

А смерти им Антуанетта желала просто в сердцах, душа-то у нее, верно, добрее, чем Матье поначалу думал.

Он вошел. Луна светила довольно ярко, и он мог не зажигать свечу. Он направился прямо к нарам, где священник и цирюльник спали бок о бок. Когда он был в двух шагах от них, священник шевельнулся и спросил:

– Это вы, Гийон, что вам надо?

– А вы не спите?

– Сплю. Но я почувствовал ваше присутствие. Что случилось?

– Колен Юффель заболел. Надо бы, чтоб пришел цирюльник.

Без всякого волнения священник сказал:

– Хорошо. Идите к нему. Мы сейчас вас догоним.

Выйдя из барака, Матье увидел обеих женщин. Антуанетта несла зажженный фонарь, а толстуха Эрсилия – горшок с отваром и глиняную кружку.

Колен лежал на левом боку, вцепившись руками в низ живота, и с каждым выдохом тихонько стонал. Он посмотрел на них своими добрыми глазами смирной собаки; от света фонаря в глазах его плясали рыжие огоньки.

– Пропал я… – проговорил он. – Слишком много я их возил – и живых, и мертвых, уж я-то знаю, как оно бывает… Пропал…

– Помолчи, – оборвала его Эрсилия. – Такой богатырь, как ты! Ну-ка, выпей… Конечно, это тебе не наливка, зато полезней. Коньяку я не пожалела. Настоящего. Моего, шестилетней выдержки. Такой не каждый день сыщешь.

Колен нашел в себе силы пошутить:

– Жалко, я его раньше не выпил, а то теперь только даром пропадет из-за дряни, что сидит во мне.

Эрсилия вытащила из кармана на животе фартука бутылочку и показала ему.

– Вот, гляди, – сказала она. – Выпьешь, как проглотишь все это.

Колен выпил, объявив, что это ничуть не лучше навозной жижи.

– Благодарю, – сказал цирюльник, переступая порог, – это мой рецепт. – Он взял кружку, принюхался и возвестил: – Мой-то мой, да только сильно улучшенный! Тебе повезло, Колен, – выдержанный коньячок Эрсилии! Неплохо тут к тебе, брат, относятся!

Цирюльник уложил Колена на спину, приоткрыл волосатый живот и осторожно его ощупал. Больной застонал громче.

– Да, вот тут… – подтвердил он. – То самое, а, тут ведь не ошибешься?

Цирюльник выпрямился, подумал с минуту и сказал:

– Ничего не понимаю. Тебя уже два дня должно было лихорадить и голова должна была болеть.

– А ему и было плохо, – сказал Матье. – Он мне сейчас признался.

– Но почему же вы никому об этом не сказали? – спросил священник.

Лицо Колена сморщилось. Он быстро-быстро заморгал, и две слезы скатились на его рыжую бороду. Сдавленным голосом, снова вцепившись руками в живот, он взмолился:

– Я хочу здесь остаться. Не хочу туда, к другим. Не хочу.

Эрсилия дала ему коньяку, и он залпом выпил его.

– Я сделаю тебе надрезы, – сказал цирюльник. – А там посмотрим. Сейчас схожу за инструментами.

Цирюльник вышел. Воцарилось молчание, лишь влажный ветерок, пахнув и чуть поколебав пелену тумана, неспешно полетел в сторону леса. Священник приблизился к больному, чтобы сесть на место, где сидел цирюльник, но тут Колен умоляюще посмотрел на Антуанетту и тихо спросил:

– Ты принесла мне?

В одно мгновение Антуанетта легко скользнула между Коленом и священником, нагнулась и, взяв ладонь больного, раскрыла и закрыла ее. Колен слабо улыбнулся и прошептал:

– Спасибо.

Священник подождал, пока Антуанетта выпрямилась, нагнулся, в свою очередь, и, даже не полюбопытствовав, что зажато в руке больного, предложил помолиться вместе. Матье и Антуанетта стояли чуть поодаль и тоже молились, лишь время от времени поглядывая друг на друга. Эрсилия, вышедшая вслед за цирюльником, теперь вернулась с ним вместе, неся таз с горячей водой.

– Освободите-ка нам место, – грубовато скомандовала она. – Потом вернетесь.

Все трое вышли, и Антуанетта направилась было к кухне, но отец Буасси окликнул ее:

– Подождите минутку!

Она вернулась, опустив голову и глядя исподлобья.

– Что вы вложили ему в руку? – спросил иезуит.

– Ничего.

– Зачем лгать, я же легко могу проверить. Вы ведете себя, как пятилетний ребенок.

– Ветку омелы. Это растение лечит все болезни.

– Да, кое-кто верит в это. Я знаю. И даже знаю, что срезать ее нужно с яблони и в полнолуние. – Он выждал немного, посмотрел на обоих и добавил: – Так вот куда вы ходили сегодня ночью. К самому городу… Значит, это в вас дважды стреляли. И все из-за нелепого суеверия.

Лишь к концу фразы он слегка повысил голос. Умолк, повернулся, точно намереваясь их оставить, но потом вроде переменил решение, вернулся и, вглядываясь в полумраке в их лица, сказал: