Гилберт Честертон - Человек, который был Четвергом

Однажды, гуляя под вечер по Лондону, он увидел с моста какое–то предместье, «багряное и бесформенное, как облако на закате». Он туда пошел, и оказалось, что это Бедфорд–парк, поселок поэтов и художников. Там познакомился он с молодым Йейтсом, там нашел жену, которая навсегда осталась для него романтически прекрасной, а главное — с той самой минуты, когда он увидел парк вдалеке, он сразу и на всю жизнь обрел радость. Потом его часто обвиняли в благодушии — скажем, оно раздражало Блэра, будущего Оруэлла; некоторых его благодушие восхищало, и зря, ибо он благодушным не был. Радость его сочетала такие черты, как смиренная благодарность и рыцарственный вызов. В тот день он увидел не спину, а лицо мироздания.

Поэтому мир в «Четверге» очень красив. Красив парк, который навсегда остался для Честертона земным раем; еще красивее и намного причудливей сад — или усадьба — Воскресенья. Красива французская лужайка, цветы на ней (мало кто, кроме Честертона, увидел бы в них золото и серебро). Красив, хотя и страшноват, лес, где Сайм испытывает одно из самых страшных своих искушений — все блекнет для него, тускнеет, теряет очертания, а для Честертона это плохо, поскольку его система эстетических ценностей предполагает мир весомый и ясный, где очертания четки, краски чисты и насыщенны (в эссе «Сияние серого цвета» он противопоставляет синему, золотому, алому, да и ясному, сияющему серому «какао, нечищеные ботинки, лицо вегетарьянца» и прочее в том же роде). Еще хуже это в системе нравственных ценностей — неясный мир бликов связан и для автора и для героя со всеразъедающим сомнением. И все же лес красив.

Словом, природа в этой книге почти по райски прекрасна; но прекрасен и город. По меньшей мере трижды — в романе «Наполеон из Ноттинг–хилла», в эссе «Тайна плюща» и в эссе о детективной литературе — Честертон воспел Лондон, «мощенный золотом». В крестьянской утопии («Охотничьи рассказы», 1925), в трактате «Очерк здравомыслия», во многих эссе и в интервью 1930 года, после которого мексиканский журналист решил, что Честертон в лучшем случае большой шутник, он предвещал возвращение в «ту деревню, которая живет в душе каждого городского ребенка». В 20-х годах он проповедовал идеи, удивительно похожие на то, что мы узнали сейчас об идеях и учении Чаянова (Честертон его, конечно, не знал; а Чаянов — Честертона?). Но деревня эта была нравственным идеалом. Ненавидящий индустриализм, «рабовладельческое государство», миллионеров, тресты, крупную торговлю, он видел в честном и крепком крестьянском труде лучший — или единственный — выход из тупика. Современный город был для него порочным — и не бедные кварталы, где живет «шарманочный люд», а прежде всего роскошные, — но только по нравственной своей сути. Он писал, что светящиеся рекламы красивы, как рождественская елка, и любой ребенок обрадуется им, потому что их не прочитает. Что до красоты, до поэтичности — нынешний город прекрасен; Честертону часто удавалось это показать, и в «Четверге», быть может, лучше всего.

«Прекрасное» для него непременно должно быть и причудливым, и уютным. [*]Мало кто умел так, как он, показать что–нибудь в неожиданном ракурсе, под непривычным углом; поклонники его в 20-х годах ценили это едва ли не больше всего и пытались — в кино, в книгах — показывать так мир. Нравилось им и воспевание города, хотя причины для этого у них и у Честертона были весьма различны. Нравилось ли им, что город у него уютен, не знаю; никто из них, насколько мне известно, об этом не говорил и не писал. Читатель же может порадоваться уютности огромного Лондона, замечая хотя бы освещенные окна, харчевню, да и вообще кабачки и кафе, в которые попадает Сайм. Уют для Честертона всегда связан с приютом, с укрытием от злых стихий — перечитайте то место из «Чарльза Диккенса», где он пишет, что уют непременно предполагает безопасность среди опасностей, защиту от хаоса — словом, тот добрый рукотворный мир, который воспевает Сайм в беседе с Грегори.

Еще одно условие красоты мира — беззащитность. В книге о святом Франциске Честертон пишет, что Франциск увидел мир «на ниточке милости Божией». В таком мире становится ценной самая малая малость. Не случайно в час смертного страха Сайм замечает цветущий куст у горизонта. Больше ничего человеку и не надо; кончая жизнь, в последней главе «Автобиографии», Честертон пишет, что благодарил за право смотреть на одуванчик. Радость неотрывна от благодарного смирения; гордый или жаждущий роскоши радоваться не сможет.