Гилберт Честертон - Человек, который был Четвергом

Вероятно, потому мы издаем его раньше других. Я, например, не считаю его лучшим, но он бесспорно самый известный. Есть в нем что–то такое, из–за чего он прославился больше прочих честертоновских книг (кроме цикла о Брауне). Автор предисловия к очередному английскому изданию считает его одним из великих чудаческих романов уровня «Тристрама Шенди».

У нас, по–русски, его издавали трижды с середины 10-х до конца 20-х годов, всякий раз — с сокращениями. Кроме того, его переделали в пьесу, которая шла в Камерном театре.

Трудно судить, когда именно тот или иной роман читали больше, когда меньше. Письменных свидетельств очень мало; но еще сейчас живы люди, читавшие и любившие «Четверг» в 20-х годах. Его любил Эйнштейн, это я знаю из первых рук, а из вторых — что его любил Багрицкий. Лет тридцать назад один художник, весьма левый когда–то, а позже забытый, благоговейно показывал мне декорации таировского спектакля, от которых Честертон, конструктивизма не любивший, пришел бы в ужас. Но в свое время у нас они никого не смущали и не потому, что тогда это вообще была не редкость, а потому, что почитатели и книги, и пьесы искренне верили, что «Четверг» воплощает именно то, что они так ценили, — игру ради игры, эксцентрику ради эксцентрики.

Честертону вообще не везет — очень многие, искренне им восхищаясь, нимало над ним не думают. Конечно, он этого не хотел, но еще меньше он хотел, чтобы его стихи, романы, рассказы, эссе стали чтением для посвященных. Перечитайте «Три типа людей», и вы поймете, что для него истинно дурным мог быть только гордец, кичащийся своей исключительностью. Поэтому он писал так, чтобы стать как можно ближе к людям, как можно дальше — от умников. Детективный рассказ, приключенческий роман, газетная заметка — скорее чтиво, чем «чтение для узкого круга». Их он и писал, то ли не замечая, чем за это платят, то ли не желая с этим считаться. Он сам неоднократно говорил, что люди не видят того, чего не ждут; однако не применил этого правила к своим рассказам и романам. Их читают, их любят, но ни проповедей, ни притч в них не видят, потому что от столь низких жанров проповедей и притч не ждут.

Итак, чаще всего «Четверг» воспринимают как бездумную эксцентриаду, балаган, фарс с переодеваниями. Иногда прибавляется еще и дешевая политическая завлекательность (одна женщина, помнившая роман по 20-м годам, сказала, узнав, что его готовят к изданию: «Ну, это понравится, как же — все оказались стукачами!»). И прежде, еще в 10-х годах, гадали, не просто ли Честертон откликнулся на дело Азефа. Откликнулся, конечно; но это ничтожная малость, один из чисто внешних поводов.

Если же над «Четвергом» хотя бы немного задумывались, его, как ни странно, считали апологией беззаконной свободы. Казалось бы, опасность совсем иная — книгу нетрудно воспринять как защиту насильственного порядка; так и понял ее, например, Муссолини. Легко представить себе человека, которому мерзка тайная охота за инакомыслящими; людей таких, к счастью, много и сейчас, а среди интеллигенции 20-х годов их было, наверное, больше. Легко представить, что такой человек просто читать не сможет, как сыск приравнивается к мученичеству и геройству. Но нет; те, кто замечал в «Четверге» хотя бы подобие смысла, восхищались его «левизной». Автор предисловия к одному из тогдашних изданий писал: «Когда наступает эпоха отвращения к старым дорогам (…) роман Честертона послужит для вояжеров путеводителем. (…) Занимательность, сделанность, игра контрастами респектабельного с вульгарным, культ современности, темп — это те компасы, с помощью которых открыватели Америк в литературе достигнут своих целей. Глаза для учебы — на Честертона». [*]Более того — намного позже, в одном из сравнительно недавних предисловий английский критик называет «Четверг» великим издевательством над всем благопристойным и установленным, и только.

Попробуем же разобраться в том, зачем писал Честертон эту книгу и чему хотел научить. Начнем издалека.

Незадолго до смерти Честертон, уставший от странных мнений о «Четверге», обратил внимание читателей на подзаголовок «Страшный сон». Вряд ли он хотел сказать, что роман этот — просто несуразный кошмар, который не стоит воспринимать серьезно. Оговорим сразу то, что очень важно, когда хочешь правильно понять Честертона: в одном — дурном — смысле слово «серьезный» было для него синонимом слов «высокомерный», «многозначительный», «самодовольный», то есть в его системе ценностей попросту «глупый». К такой серьезности он стремиться не мог, напротив — всячески ее избегал, иногда сбивая с толку читателя, который начинал относиться к нему свысока. К несчастью, мало кто любит и понимает намеренное снижение тона, то смирение смеха, которое некогда было знаком высокого, истинного юродства. Для Честертона же оно исключительно ценно; недаром он писал, что «секрет жизни — в смехе и смирении». Однако он же сказал: «Я никогда не относился всерьез к себе, но всегда воспринимал всерьез свои мнения». Смешное не стояло для него ни в одном ряду с глумлением и цинизмом, ни даже в одном ряду с бездумной забавой. Он был на удивление, на редкость убежденным человеком и писал легко, но не легковесно.