Гилберт Честертон - Человек, который был Четвергом

Роман — не бессмысленный кошмар, и все же это именно сон. Точно ли все приснилось Сайму, определить нелегко. Может быть, он и впрямь заснул в парке, а проснувшись поутру, увидел Розамунду, срезающую сирень (странно, правда, что он уже гуляет с Грегори). Но точки над «i» намеренно не поставлены, и, если хочется, можно воспринять книгу иначе. Получится что–то вроде испытания, видения (в отличие от сна, оно реально), в крайнем случае — сказки. Однако важно не это; важно ощущение сна — а оно несомненно. Все, что писал Честертон, похоже на фантасмагорию, даже рассказы о тихом патере, но «Четверг» — больше всего. Кроме того, как в настоящем сне, удивительные откровения соседствуют в нем с не менее удивительными несообразностями. Фантасмагорию хотя бы видят, несообразностей не замечают, все по тому же закону — их не ждут. Перечислить все нарушения логики невозможно, назову хотя бы некоторые. Почему никто не выдает полиции остальных членов Совета? Сайм дал клятву Грегори; между делом упоминается о том, что и другие связаны клятвой. Кому же, когда и почему дал ее мнимый де Вормс, если его просто наняли и даже платят ему деньги? Философ–полицейский упоминает «молодого Уилкса», который предотвратил преступление, разгадав смысл триолета. Настоящая фамилия актера, загримированного старым профессором, — Уилкс; может быть, это он и есть? Правда, у Честертона была странная привычка — он давал одни и те же фамилии разным персонажам, но не в одной же книге! Кому и что обещали прочие сыщики? Они вскользь говорят об этом, странствуя по Франции, но трудно даже представить себе, что бы это значило. Другое: где, если не во сне, картонный лоб, нос и щеки покажутся настоящими? Сколько времени ходил в такой маске Рэтклиф, если успел стать именитым гостем Кале и другом почтенных французов? Кстати, он инспектор полиции — неужели и его сдерживала клятва? Но все это пустяки перед тем, как легко и быстро убеждает Секретарь былых соратников Сайма. С крестьянином, кабатчиком и врачом беседовал основательный полковник; сам он (а может, и Ренар) видел «голубые карточки». Почему же нескольких слов Секретаря достаточно, чтобы мгновенно переубедить всех добропорядочных французов?

Загадочна и сцена дуэли, особенно потому, что должна казаться логичной. Сайм подводит маркиза к поединку занятно и умело, предугадывает, что тот захочет драться у железной дороги, — словом, все бы хорошо, если бы Сент-Эсташ действительно спешил на парижский поезд. Но если он стремится от поезда сбежать, все становится истинным бредом. Зачем тогда он вообще сидел в Кале, а не уехал куда–нибудь раньше? Что же до поединка — тут вообще ничего не сойдется. Читатель может стряхнуть обаяние мнимой связности и, читая всю сцену, задать себе разные вопросы, в том числе — куда делась бомба (если она, конечно, была).

Когда говорят о Честертоне, особенно о брауновском цикле, почти непременно восхваляют его «психологические прозрения». Конечно, такие прозрения у него есть. Психиатр Антони Кемпиньски считал, что в рассказах о Гэйле (1929) Честертон предвосхитил много более поздние открытия психологии. Сам Честертон слова «психология» не любил. Ему казалось, что это одна из тех наук о человеке, которая рассматривает его извне, словно вещь или «большое насекомое». Естественно, тогда возникают гнушение, превозношение, гордыня — словом, самые страшные грехи в системе ценностей, которой так верен Честертон. Его целители душ, отец Браун и Гэбриел Гэйл, умеющий «заглядывать в бездну, лежащую у его ног», помогают другим, потому что умеют найти в себе то, что есть в них. Может, дело тут в словах, и Честертону просто не нравилось наукообразное слово, когда речь шла о ценности ценностей — человеке; может — и в методах, так что подход Кемпиньски или, скажем, Роджерса не вызвал бы у Честертона неприязни. Однако сейчас нам важно другое: в «Четверге» есть места, не выдерживающие не только логической, но и психологической поверки. Приведу хотя бы такой пример: если внимательно отнестись к тому, как ведут себя мнимые анархисты, когда Председатель завтракает с ними, особенно же когда он разоблачает Гоголя, придется признать, что они не просто боятся, а неприятно и неприлично играют, словно истерические лгуны, которым доставляет удовольствие самое притворство. Кроме того, трое из них хватают разоблаченного сыщика, что очень странно, если учесть, какими благородными людьми они оказываются впоследствии. Да и мгновенное преображение французов можно отнести не только к логическим, но и к психологическим несообразностям.