Иван Панаев - Прекрасный человек

С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть вашим покорнейшим и послушнейшим сыном —

В. Завьялов».

К концу письма руки Настасьи Львовны опустились, голова ее упала на грудь — и в таком положении минут пять она пробыла неподвижна; потом рука ее, державшая письмо, судорожно сжала его в комок; Настасья Львовна вдруг вскочила со стула, бросила письмо на пол, подбежала к своему туалету, открыла несколько ящиков и начала рыться в груде разных лоскутьев… Лицо ее, в этот раз не натертое пудрой, побагровело; в неподвижных и сверкающих глазах выразился бессильный гнев и безумное отчаяние… Она раскидала лоскутки, сама не зная зачем, на туалете и на полу, подняла письмо и побежала к мужу…

Матвей Егорыч лежал на кушетке в своем кабинете и дремал от слабости. Возле него сидела Маша. Настасья Львовна вбежала в комнату и громко захлопнула за собой дверь.

Старик вздрогнул и старался приподняться.

— Вот до чего мы дожили, Матвей Егорыч! — закричала она, кидая письмо, свернутое в комок, на стол, стоявший у кушетки. — Прочтите это письмо. Он мягко стелет, да жестко спать… И это наши дети, дети! — продолжала она громче и громче, смотря на дочь, — дети, на которых мы издерживали последние свои крохи, о которых думали день и ночь… Поди прочь с глаз моих, поди! вы все неблагодарные отродья, я не могу вас видеть. Мы нищие — и они не хотят подать нам гроша…

Маша в испуге вскочила со стула и прислонилась к стене.

Матвей Егорыч, не говоря ни слова, взял письмо со стола и, расправив его, поднес к глазам, — но зрение изменяло ему, он начал шарить рукой по столу, ища футляра с очками… С трудом надев очки дрожащими руками, он прочел письмо, сложил его, спрятал в карман своего сюртука и взглянул на жену.

— За что же вы так сердитесь на детей, Настасья Львовна? — спросил он ее тихо и спокойно, — нам грех жаловаться на наших детей: Маша — благонравная, добрая девочка; Владимир — прекрасный человек, с этим и вы всегда соглашались; о нем все одинакового мнения: начальство им не нахвалится, большая часть наших знакомых ставят его в пример своим детям… Письмо это написано им почтительно, с сыновнею любовию… Где же ему взять такую сумму, как вы требуете, если у него нет ее? Ах, зачем делали вы эти долги, Настасья Львовна? зачем вы скрывали их от меня?

— Так, так, я знала, что я одна останусь во всем виновата, что все это падет на меня одну! У него нет денег? — говорите вы. Нет? вы глупый, слабый отец, — вы готовы всему поверить; он скоро подавится деньгами, а знаете ли вы, что у нас не останется ни копейки, что мы умрем с голода, что все вещи мои продадут за неплатеж долга?.. А невестка, видите ли, вышивает мне ридикюль!.. Да я ее выгоню из моего дома вместе и с ридикюлем-то…

Из груди старика вырвался болезненный стон. Маша бросилась к отцу.

— О, ради бога, — сказала она, обняв отца и обращаясь к матери, — ради бога, папенька нездоров.

Матвей Егорыч, гладя Машу по голове, — это была любимая его ласка, — сказал жене прерывающимся голосом:

— Настасья Львовна, мне уж немного остается жить: я не обременю собой никого; но если бы бог определил мне еще прожить, то Маша моя накормила бы больного старика своего, она не допустила бы его до голодной смерти… Нет… мы виноваты против нее, Настасья Львовна, очень виноваты. Дети наши любят нас. Посмотрите на Машу, — и он опустил свою голову на грудь дочери.

— Я несчастная, несчастная! все против меня!

И с ужасным криком Настасья Львовна выбежала из кабинета мужа.

Прошло полгода после этой сцены… Все заложенные в разное время Настасьею Львовною вещи и серебро были удержаны ростовщиком с малиновыми щечками за неплатеж ему долга; отдавая мелочные долги из расходных денег, она дошла до того, что для ежедневного содержания своего семейства должна была закладывать в ломбард столовые ложки… Она перестала жаловаться на сына и в безмолвной боязни ожидала решения своей участи. В эти полгода она так постарела, что на ее лицо было страшно взглянуть. Матвей Егорыч лежал больной; у него не было денег на лекарства, — он послал за сыном.

В вицмундире, застегнутом на все пуговицы; как всегда скромный и почтительный, как всегда румяный, — только несколько возмужавший, — явился Владимир Матвеич к отцу и сел возле его постели.

— Каковы вы? Получше ли вам, батюшка? — спросил он у отца, целуя его руку.

Матвей Егорыч вместо ответа печально покачал головой.

— Как идет твоя служба, Володя?