Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Ах, Леокад! Как давно она о нем не вспоминала! Говорят, он уже в семинарии, причем по желанию самого императора. Никто не удивлялся, что он исполнил желание такой высокой особы. Не удивлялись и те, кто знал его отца, который, несомненно, выгнал бы его из дому, сделай он хоть малейшую попытку пойти против воли государя, и те, кто знал самого Леокада. Это мягкое, нежное сердце, говорили люди, создано не для нашей грубой жизни и нашей грубой любви; юноше будет гораздо лучше в святом убежище, где он может отдаться духовным интересам и ученым занятиям. По слухам, он был в таком отчаянии после смерти матери, что брат, не менее его страдавший, должен был неустанно следить, как бы он не сделал чего над собой, и много ночей провели они вдвоем на кладбище, на ее могиле.

Неужто Леокад догадался, кто именно посоветовал императору определить таким образом его будущее? Нет, не может быть! Император, разумеется, никому не сказал, что дочь-принцесса советовала ему предложить нескольким юношам из лучших пражских семейств показать пример другим, посвятив себя духовной карьере, а принцессе подала эту мысль ей одной известным способом председательница Общества пресвятого сердца Иисуса. Но если Леокад так и не подозревал, что она, Ксавера, вмешалась в его судьбу, почему же не известил ее ни единым словом, что с ним происходит? Или со смертью матери все его другие чувства не просто заглохли, но пресеклись в корне? А ведь у Ксаверы была причина сердиться на него: могла ли она не принести его в жертву деве Марии, если видела, что начинает поддаваться чувству, питать прежние надежды, что любовь к нему поможет ей избавиться от тягот ее домашнего бытия? Как права была бабушка, предостерегая ее от любви к мужчине: даже Леокад и тот не мог сохранить верность и, видно, охладел к ней в ту самую минуту, когда, подарив ему перчатку, она показала, что все еще не забыла его.

Ксавера продолжала свою прогулку, но теперь она стала гораздо покойнее. Она больше не думала ни об отце Иннокентии, ни о прокламации, ей хотелось наконец-то уразуметь, почему Леокад даже не попрощался с нею. Она приготовилась к трогательному расставанию со слезами, все хорошо наперед обдумала и, быть может, даже лишилась бы чувств, подав ему руку, которую он с таким жаром прижимал некогда к своему сердцу, что у нее не было и тени сомнения в его постоянстве.

Менее всего могла она думать, будто Леокад совершенно изменился всего за какие-то, несколько недель. В тот день, после процессии, она ясно видела, как он счастлив, что вновь ее видит. Нет, причиною того, что он так быстро от нее отвернулся, как и за его добровольным отречением от мирской суеты, стояло, несомненно, что-то еще, кроме скорби по матери. Уж не брат ли?

Клемент Наттерер принадлежал к небольшому числу тех молодых людей, кто при встречах с ней ограничивался лишь безмолвным поклоном и никогда не добивался, чтобы кто-либо из приятелей или знакомых ввел его в дом «У пяти колокольчиков». Не один раз случалось видеть ей, как он проходил по площади, возвращаясь, по-видимому, из летнего павильона там, на горе, где проводил время с пражскими дамами, придумывая для них со своими коллегами всевозможные увеселения. Но она не замечала, чтобы он когда-нибудь оглянулся, услыша звон колокольчиков, как это делал всякий молодой человек, проходивший мимо их дома. Временами ей казалось, он даже нарочно отворачивается, лишь бы не видеть и не слышать их. Он еще ни разу не подошел к ней в обществе — правда, он и других девиц не жаловал вниманием, но все равно это его не извиняет.

В Праге было немало и более красивых, и более светских молодых людей, чем Клемент, но ни один из них не выглядел столь благородно, а в особенности теперь, когда он носил траурное платье черного бархата. Это утверждали все ее приятельницы, и, хоть она часто расходилась с ними в суждениях, на сей раз не могла не согласиться.

Да, он и никто другой виноват в том, что Леокад от нее отвернулся. Она знала, как велико было его влияние на младшего брата: тот усматривал в нем некое высшее существо необыкновенного ума и характера. Так судил о Клементе каждый, кто только его знал. Не признавая любви, презирая женский пол, он, видно, хотел, чтобы и Леокад уподобился ему в гордом пренебрежении к женщинам, и, опасаясь ее влияния, уговорил его укрыться за монастырской стеной, чтобы сохранить сердце свободным. Разве мог Леокад скрыть от него свою любовь? Разумеется, ему все было известно.

В ту зиму Ксавера не раз вперяла исподтишка испытующий взгляд в Клемента, когда в саду за летним павильоном, где собиралось тогда все модное общество, он стоял, прислонясь к дереву, и смотрел на пестрое кружение толпы по ледяной глади пруда. Он поглядывал с таким странным выражением на своих приятелей, которые под звуки музыки без устали катали дам на нарядных, обитых мехом саночках, что ей хотелось прочесть его мысли — пусть бы даже они и не пришлись по вкусу слабому полу. Во всяком случае, он думал о женщинах совсем не так, как они, и ей тоже хотелось бы наконец услышать из мужских уст что-нибудь еще, кроме одних и тех же комплиментов…