Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Пани Неповольная не была бы многолетней ученицей отца Иннокентия, если бы тотчас не сообразила, кому адресованы его упреки, и неудивительно, что, сознавая, сколь высокие услуги она ему все это время оказывала — услуги, как теперь стало ясно, нисколько им не ценимые, — она поднялась из-за стола гораздо раньше, чем это было принято по большим праздникам, и удалилась в свою спальню, дабы освежить недолгим сном свои силы, в последнее время заметно ослабевшие. Отец Иннокентий так же хорошо понял ее намеки на недавние изнурительные труды, как и она поняла смысл его высказываний, и простился с ней с таким холодным высокомерием, словно не она ему, а он ей обеспечивал безбедное существование под своим кровом на протяжении целых двадцати лет, словно это он трудился неустанно, чтобы к ней вернулись почет и уважение, словно не он, а она упрекала его за недостаточную самоотверженность в борьбе за его интересы.

Однако ни один из них не испытывал такого смятения чувств, как Ксавера. Нет, она ни за что не могла бы, подобно бабушке, запереться в своей комнате, — там бы она, верно, задохнулась; ей надо было немедленно выйти на воздух, пройтись по саду, чтобы успокоиться, взять себя в руки и по возможности забыть, что она слышала во время обеда.

Забыть? Но разве это возможно! Она знала, что в словах духовника многое касалось не только бабушки, но и ее самой, и трепетала от страха перед его гневом. Сколько раз и в каких только вариантах не случалось ей выслушивать его упреки: дескать, она без должного усердия относится к вере и церкви, от нее ожидали гораздо большего, она еще ничем не заслужила блестящего, с таким великодушием подаренного ей судьбой жребия. Отец Иннокентий повторял это с таким упорством, что даже бабушка с ним соглашалась, и, судя по тому, как она отвернулась от Ксаверы, когда та хотела после обеда поцеловать ей руку, девушка поняла, что она точно так же недовольна ею, как и отец Иннокентий, и все, что ей довелось услышать сегодня во время обеда, она наверняка услышит в гораздо более пространных словах еще раз вечером, в бабушкиной спальне.

Ну хоть плачь теперь! Прохаживаясь по бесконечным дорожкам, окаймленным стеной аккуратно подстриженной живой изгороди, на которую первое дыхание весны накинуло легчайшую вуаль молодой зелени, Ксавера советовалась со своей совестью. «В чем про-является моя нерадивость, равнодушие к делам веры? — спрашивала она себя. — Чем заслужила я эти постоянные упреки и выговоры?»

Разве не исполняет она все, что ей приказывают? Она запоминает не только каждое услышанное слово, но и каждый жест и потом все добросовестно передает бабушке и духовнику. Разве проявила она когда-либо хоть единым словом свое нежелание делать это? А ведь подобная роль совсем не в ее характере, она исполняла ее буквально через силу, ей и теперь приходится еще понуждать себя, как и в первые дни, когда эта роль была ей назначена. Чего еще хотят от нее? Ведь после каждого выезда в гости, после каждой прогулки отец Иннокентий исписывал горы бумаги: она называла ему по именам всех более или менее заметных людей, которых встречала, с большой точностью сообщала, кто с кем говорил, кто кого избегал, и, действуя в соответствии с полученными ею наставлениями, не упускала ни одной, пусть даже самой незначительной мелочи. Благодаря ей отец Иннокентий часто нападал на след любопытных для него, имеющих важное значение семейных обстоятельств и взаимоотношений; бабушка просто поражалась, как это Ксавера, подобно Далиле {34} 34 …Ксавера, подобно Далиле… — Далила (библ.) — красавица филистимлянка, заставившая иудейского полководца Самсона признаться, в чем его сила, а затем предавшая его. , столько выведывала от поклонников, попавших в сети ее обаяния. Упоенные игрой ее глаз, грациозностью ее движений, мелодичным звучанием ее голоса, когда она с хорошо рассчитанным кокетством говорила всякие милые пустяки, они выбалтывали ей все, что только она желала знать, и никому даже в голову не приходило, что он сказал лишнее, о чем лучше бы следовало промолчать. А в тех случаях, когда ничего не удавалось добиться шутками и невинным кокетством, она принуждала себя изображать страсть, угасавшую к безумному отчаянию того, кто мнил себя ее предметом, сразу же, как только ей удавалось выведать все, что было нужно, когда в сердце влюбленного уже не было от нее никаких тайн. Можно ли ее винить, будто она не старалась оправдать возлагаемые на нее надежды?