Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Произнеся эту глубокомысленную тираду, Собеслав еще удобнее устроился на диване, потянувшись так, что хрустнули суставы; затем строго спросил своего слугу:

— Так стоит ли все это того, чтобы человек гнался за славой, отдавая этому все свои силы, здоровье, жизнь, как требует того от меня мой дядя? Да, его намерения простираются еще дальше; он же просто истерзал меня, забрав себе в голову, что я должен не только добиться известности, но и стать доблестным патриотом. Любая цивилизованная страна человеку действительно образованному платит пренебрежением, усматривая в нем желание возвыситься над обществом. Того, чей гений дает право одному народу гордиться перед другим, случается, зачисляют в невежды. Но дядя думает совсем иначе. Собеславом-то окрестил меня он в честь одного князя, которого называли мужицким князем за то, что он благоволил крестьянам, что в глазах дяди является замечательным свойством, но это несправедливо, ведь государь обязан охранять интересы всех сословий одинаково. Что касается меня, то я не понимаю, почему именно чешского крестьянина я должен ставить выше какого-нибудь другого и какое мне, собственно, вообще дело до народа.

Павлик слушал эти речи, окаменев. В его больших глазах читалось величайшее удивление; похоже, все перевернулось в его бедной голове вверх дном.

— Я оправдываю дядю только тем, что в его время ребяческое увлечение всем чешским было модно. Но нынешнее поколение совсем по-иному смотрит на жизнь, чем старые люди. Нам открылась вся бессмысленная тщета жизни, для нас уже ничто не ново. Мы думаем, что совершаем благо, не упустив случая сделать добро, быть полезным ближнему своему, но мы и этого не делаем, так как никто не знает, какие последствия будет иметь наш добрый поступок и не принесет ли он больше зла, чем пользы. Впрочем, не подобен ли всякий наш так называемый благородный поступок капле в море? Вот какие мысли, только в более обстоятельном и подробном виде, я намерен изложить дяде, чтобы совесть моя была спокойна. Да и ты, надеюсь, поймешь наконец, сколь важно для меня обдумать все тщательно, и посему немедля уймись со своими напоминаниями. Вот теперь я должен ожидать, когда снова вдохновение, которое ты спугнул своими глупыми речами, снизойдет на меня.

Тут Собеслав встал с дивана и подошел к зеркалу, критически разглядывая свою фигуру. Осмотр, видимо, удовлетворил его, поскольку он не смог удержаться от улыбки.

— Пусть на этом дядя успокоится, — продолжал он, взбивая на затылке свои кудри, — разве меня не выбирают единодушно во все комитеты по устройству балов, где собираются сливки общества, не разрывают на части, приглашая в разные дома, и не говорят, что я — украшение Праги? Подтверждений тому находится даже больше, чем мне нужно. Разве не свидетельствуют такие успехи об остром уме, возвышенной душе и чрезвычайной ловкости? Не должен ли каждый оставаться самим собой? У меня нет соперника; кто знает аристократическую Прагу, подтвердит это, и, ежели дядя пожелает, я могу послать ему письмо, под которым подпишутся сто самых прекрасных женских ручек.

И Собеслав, преисполненный гордости, как Цезарь, который уже позабыл счет собственным победам, ушел из дому. Будучи в упоении от самого себя, он не обратил внимания на то, что Павлик не подал ему ни шляпы, ни трости и не распахнул перед ним дверь, как это делал обычно.

Недвижимо стоял юноша на том же месте, где хозяин втолковывал ему, что ни богатство, ни происхождение еще не делают человека знаменитым. Он становится им только благодаря своему уму и делам.

Собеслав не заметил, что после той беседы Павлик стал разговаривать меньше обыкновенного. Правда, для этого не было и времени. Пришли святки, а с ними пора танцевальных вечеров. Собеслав был избран председателем кружка молодых людей, поклявшихся, что на балы к ним будут приглашены только самые красивые и богатые девушки. Каждому было ясно, что слово надо держать, — все кинулись приглашать именно таких девушек. Если Собеслав отсутствовал, то это означало, что он брался выполнить самую трудную миссию, когда друзья сомневались в успехе, опасаясь, что вместо почтительного согласия встретят иронический отказ.

Но Собеслав преодолевал все преграды. Когда он являлся в какой-нибудь дом в своих светло-коричневых перчатках, в белом галстуке, перед ним смирялись гордость и тщеславие, широко распахивались все двери; у него почтительно принимали красивый билет, помещая отдельно на изящном столике, стоящем между окон и предназначенном именно для таких пригласительных билетов, чтобы он сразу бросился в глаза соперницам, менее прославленным и известным.