Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

На следующий день они пошли к врачу, но им назначили прием на послеобеденное время, поэтому все утро они просили милостыню то на одной, то на другой улице; Бенина то и дело озиралась по сторонам, нет ли где полицейских ищеек, как бы снова не попасть в лапы тех, кто охотится за нищими, словно за бродячими собаками, чтобы собрать их в загон, где с ними обращаются, как со скотиной. Надо заметить, что неблагодарный поступок доньи Паки не пробудил в Нине ненависти к ней или гнева, она примирилась с неблагодарностью хозяйки, и ей по-прежнему хотелось повидать несчастную вдову, которую она любила всей душой как подругу по несчастью, длившемуся столько лет. Желание увидеть госпожу хотя бы издалека привело Бенину на улицу Лечуга, чтоб подсмотреть тайком, переезжает семейство или уже переехало. И пришла она как раз вовремя! У ворот стояла ломовая телега, на которую возчики поспешно, с варварской бесцеремонностью грузили домашний скарб. Из своего укрытия Бенина разглядела ветхие, расшатанные стулья и кресла и не смогла сдержать волнения. Для нее они были почти свои, составляли часть ее жизни, в них, как в зеркале, видела она отражение своих бед и радостей, ей казалось, что, если подойти к ним поближе, они ей что-нибудь скажут или хотя бы поплачут вместе с ней. Но больше всего Бенина взволновалась, когда увидела, как из портала вышли донья Пака и Обдулия, а за ними — Полидура и Хулиана, видимо, они отправились на новую квартиру, оставив в старой нарядных служанок присмотреть за погрузкой мелкой утвари и прочего домашнего хлама.

Нина юркнула в подъезд, чтобы ее не увидели, а она могла бы продолжать наблюдение. Она нашла, что донья Пака выглядит неважно. Платье на ней новое, но какой покрой! Будто его скроили и сшили наспех, и сеньора выглядела в нем, как нищенка на паперти. На голове у нее была шаль, а Обдулия красовалась в огромной шляпе с безобразными украшениями и перьями. Донья Пака шла медленно, глядя в землю, и казалась такой грустной и подавленной, словно ее конвоировали гражданские гвардейцы. Девочка смеялась и болтала о чем-то с Полидурой. Хулиана шла последней, она как бы погоняла всех остальных, направляя их на избранный ею путь. Ей бы еще прут в руку — и она стала бы похожа, как одна капля воды на другую, на крестьянку, которая в канун рождества гонит по улице стаю индюшек. Сколько властности было в каждом ее движении! Донья Пака казалась смирной скотинкой, которая покорно идет туда, куда ее ведут, даже если ведут на бойню; Хулиана же была пастухом и погонщиком. Они дошли до Пласа Майор и исчезли, свернув на улицу Ботонерас… Бенина прошла несколько шагов вслед за унылым стадом, когда оно скрылось, отерла щеки, мокрые от слез.

— Бедная моя госпожа! — пожаловалась она слепому, когда вернулась к нему. — Я люблю ее, как сестру, мы с ней вместе пережили столько бед. Я для нее была всем, она для меня — тоже. Она прощала мне мои прегрешения, и я ей все прощала… Такая пошла грустная, бедняжка, наверное, сожалела о том, что так дурно обошлась со своей Ниной! Хромает — похоже, у нее разыгрался ревматизм, а лицо такое, будто она не ела дня четыре. Я-то с нее пылинки сдувала, обманывала, скрывая нашу нищету, стыдом своим поступилась, чтоб кормить ее тем, к чему она привыкла… В общем, как говорится, что было, то прошло. Пошли, Альмудена, уйдем отсюда, и дай бог, чтоб ты поправился и мы с тобой пошагали в Иерусалим, меня теперь дальняя дорога не страшит. Кто ходит по дорогам, тот по разным землям проходит, и дышит вольным воздухом, и видит то, чего прежде не видывал, а еще уверяется, что, куда ни пойдешь — везде все одно, на всем белом свете; это я к тому, что повсюду, где живут люди, есть неблагодарность и себялюбство, повсюду есть такие, которые помыкают другими, волю их подавляют. Потому-то мы должны поступать, как велит нам совесть, а они пусть грызутся, как собаки из-за кости или как дети из-за игрушки, а иные — из-за того, чтобы верховодить всеми и склевывать, подобно птицам, все, что пошлет им бог… Не унывай, пошли в больницу.

— Я не унывай, — сказал Альмудена, — я довольный, что с тобой… Ты знать обо всем, как господь бог, и я тебя любить, как прекрасный ангел… Если ты не будешь захотеть выйти за меня замуж, ты есть моя мать, а я — твой сын.

— Ну ладно, дружок, это очень хорошо.

— Ты есть большой красивый пальма в пустыня, ты — белый лилия, цветок… Я называть тебя амри, это значит моя душа.

Пока двое нищих брели к больнице, донья Пака со свитой, идя в противоположную сторону, приближалась уже к новой квартире на улице Орельяна: четвертый этаж, квартира чистая, заново оштукатуренная и оклеенная обоями, светлая, много воздуха, просторная кухня — и все за умеренную плату. Донье Паке квартира понравилась, когда она поднялась наверх, едва не задохнувшись на бесконечной лестнице, а если что и не понравилось, вдова об этом умолчала, начисто отрекшись от своей воли и собственного мнения. Мягкий, более того, совершенно податливый характер ее целиком приспосабливался к мыслям и чувствам Хулианы, и если та отщипывала от хлеба мякиш, донья Пака катала из него шарик. Донья Пака и вздохнуть не могла без соизволения тиранки, а та диктовала ей свою волю по любому, самому ничтожному поводу. У доньи Паки выработался какой-то детский страх перед невесткой, в железных руках которой она совсем размякла — не столько из страха, сколько из уважения и даже восхищения.