Борис Верхоустинский - Опустошенные сады (сборник)

Кухарка — плюгавенькая старушонка, с микроскопическим носом, с блаженной улыбкой на глупом лице, маленьком, как мужской кулак средней величины. На ее микроскопическом носу прилепились огромные очки в железной оправе, а из-за очков видны вытаращенные желтые глаза… Кухарка любит наряжаться в красные платья, с бантами, и очень похожа на сову, но Рогнеда за ее очки дала ей прозвище — Профессор.

— Пожалуйста, Профессор, еще сходите в ренсковый погреб и купите там бутылку коньяку и четыре бутылки лимонаду. Вот вам деньги… Запомните?

Белесые губы недоумевающе шлепаются одна о другую.

— И вот… И почему же?

— Что почему же?

— И вот, вы пьяною будете… И разве не срамно барышне пить?.. И вот, я схожу, не мое дело… И вот…

— Ах, какая вы дура, Профессор! Я не для себя, ко мне гости придут.

Белесые губы опять шлепаются одна о другую.

— И еще булок, винограду… И еще апельсинов. Хорошо, барышня.

Рогнеда идет в гостиную, открывает пианино, — комната оглашается бурными звуками. Гоп-ля! Гоп-ля! — Рогнеда возбуждена, пальцы стремительно пробегают по клавишам, звенящие волны плывут, сталкиваются, разбиваются, замирают и восстают опять, опять…

Блестит и веселится пианино, пробужденное к жизни десятью быстрыми пальцами. Иногда Рогнеда перебирает клавиши тихо-тихо, как любящая кудри любимого; иногда гневно и стремительно, нанося боль и томление певучей душе блестящего инструмента.

Как легко и как радостно!

Опустошенный сад не глядит в окно взглядом тлена и разрушения, серые нити, беспрерывные капли дождя, далеко-далеко за спиною. Со свистом могучих крыльев, с гортанным выкриком взлетает в памяти черный прекрасный лебедь, — взлетает в лазурь, качается в вышине, взлетает все выше и выше…

Вдруг издалека доносится настойчивый звон. Разве сегодня воскресенье, разве сегодня поют колокола на колокольнях?

Она вскакивает с табурета, прислушивается…

В передней дребезжит звонок.

Торопясь, задевая за мебель, Рогнеда выходит в переднюю, снимает стальную цепочку с двери, отодвигает задвижку. Руки дрожат.

— Рогнеда Владиславовна!

Это Ковалев, в морской накидке, с поднятым капюшоном.

Он подает ей букет, — белые, белые, белые, белые цветы… Так много белых цветов, что в глазах остается сплошное белое пятно.

Она с легким поклоном берет от него букет.

— Мерси!

И торопливо говорит:

— Вот сюда, сюда вешайте накидку, — та вешалка сломана. Пришли-таки, не надули? Как здоровье вашей жены?

— Ничего, она всегда хорошо себя чувствует, — растягивает слова Ковалев протирает носовым платком вымоченные накидкою руки.

— А я сейчас играла и не слышала, что вы звоните… Надеюсь, не долго заставила вас прождать?

— Нет!

Ковалев в своей излюбленной рембрандтовской рубахе.

— Что это у вас такой мрачный вид, Рогнеда Владиславовна?

Она улыбается:

— А мне самой казалось наоборот. Я очень рада, что вы пришли… Проходите же! Спасибо вам за букет, надо его поставить в воду, чтобы не завял.

— Вы сегодня великолепны! Сегодня в вас торжествует черная красота, вы мне кажетесь жрицей Черного Бога. Или вы думаете обмануть меня этим крестом, — не поверю.

Рогнеда смеется.

Он сидит на маленьком стуле, выкрашенном бронзовою краской. Рогнеда перед ним на диване. Он ее рассматривает, как поразившую его картину, как статую, восхитившую правильностью форм и безмолвным величием.

— А как ваши наблюдения над мыслью?

Ковалев задумчиво отвечает:

— Какие там наблюдения? Для этого я слишком неусидчив и несистематичен. Так, просто маленькие подглядывания в щелочку. Но только меня эта тайна влечет. Какими неведомыми путями, к каким недосягаемым целям стремится человеческая мысль? Порою, в жесточайшие приступы хандры, я как бы раскрываю двери и вхожу, вхожу в свою мысль, тогда мне кажется, что ею можно вполне овладеть… Но вот, рассеялись туманы — и опять темно и пусто: мысль от меня ускользает, я начинаю реально ощущать свою оторванность от нее.

— Ночью, вернувшись от вас, я поняла вас и тоже испытала нечто подобное.

— Вот видите!.. Но вся эта оторванность еще может быть объяснима физиологическими причинами, ну, что ли там, мгновенным психозом, временной порчей того механизма, который называется мозгом. Но есть области, в которых наша мысль совершенно выходит из сферы нашего сознания и живет самостоятельною жизнью. Вот уже пятнадцать лет, как меня преследует нечто, что можно было бы назвать предчувствием, если бы оно умещалось в этом понятии. Часто бывает так: я читаю книгу и вдруг, неизвестно почему, останавливаюсь на каком-нибудь слове, скажем — меч… Это слово, по преимуществу, литературное и в обыденной жизни редко употребляется, но я слушаю и чего-то жду. Действительно, через несколько секунд в соседней комнате происходит разговор, где центром является меч. Долбня скажет слово, что отрубит мечом! Ах, оставьте ее: разбила чашку — и ладно, повинную голову и меч не сечет. И так очень часто и во многом, что мы принимаем или за случайность или мимо чего проходим, не замечая.