Борис Верхоустинский: Лесное озеро (сборник)

Дед недоумевающе крякает:

— Кхе!.. Приехал… Хмы…

— А я поспала малость, а опосля стала избу подметать, да и занозила ногу… Много ли нарыбачил?

Дед бормочет:

— Приехал… Экая ведь оказия, и поди ж ты…

— А что, дедо, — невинно спрашивает Кука, — али улов мал, али сети порвались?

Дед садится на лавку.

— Кука! — торжественно возглашает он. — А меня того, водяник увел с лога.

Кука делает изумленные глаза:

— Ой, что ты, дедо? Ой, родный!

Дед испуганно рассказывает ей, как было дело. Ловил, значит, он на уху рыбку, вдруг — откуда ни возьмись водяной. Ох, и рожа же! Взглянуть страшно, мордатый, носатый, весь в водорослях и с когтями. И стал водяник гнать лодку прямиком к берегу, гнал, гнал, а у деда язык словно присох, сказать слова не может. До самой стоянки довел водяной челн, а потом скрылся.

— Да ты, може, спал, дедо?

— Спал! — обижается дед, — как же. А почем ты, Кука, чаешь, что спал я? — настораживается хитрый старичок.

— Да ты же, дедо, горазд почивать любишь, — спокойно отвечает Кука и кстати рассказывает, как за ней недавно гнался по лесу леший, весь в шерсти, с здоровенной дубиной. Тем и спаслась, что перекрестилась.

Дед подозрительно взглядывает на нее:

— А ведь ты лгуша, Кука. Кабы лешего повстречала, так давным бы поведала мне. А, Кука?

Кука усмехается:

— А и врун же ты, дедо, — челн-то я сама пригнала, а ты дрыхнул.

Дед краснеет:

— Я ж тебя, Кука, потреплю за ухи. О, вольная!

Он сердито набивает трубку махоркой и уходит из избы.

Кука звонко хохочет ему вслед, потом бежит за ним и схватывает за руку:

— Дедо, ладно же, чего серчаешь, милый?

Дед останавливается и выговаривает ей:

— Плохо так делать, плохо, за это на том свете не похвалят!

Раздосадованный и обескураженный, он уходит дорыбачивать.

Кука возвращается в избу, смотрит в окно, уехал ли дед, лезет на печку, сбрасывает оттуда мирно дремавшего черного кота и слезает обратно, прижимая к груди тряпичную куклу, в засаленном платье, с тряпичною головой и с грязными тряпичными ногами, из которых правая длиннее левой. Это безволосое и беспалое существо называется Доча Манечка.

— Доча Манечка! — спрашивает ее Кука, — что ты делала без меня? Тебя кот не кусал, не царапал?

Доча Манечка молчит, глупо упершись в Куку нарисованными глазами.

— Ну, что же, Манечка? — пожимает плечами Кука, — тебя не обидел кот? A-а?

Доча Манечка хочет что-то вымолвить, но не может: вместо рта у нее красная черта, заменяющая губы, эта черта никогда не размыкается, чтобы показать белые зубы и говорливый язык.

— Манечка! Я тебя посажу на лавочку к окну, а ты мне говори правду: что кот тебя без меня не обидел?

— Обидел! — вздыхает куколка.

— Ой, Манечка, да как же он тебя обидел?

— Оцарапал! — жалуется кукла.

— А где же он тебя оцарапал?

— А за ухом! — всхлипывает кукла, в горе соскальзывает с лавки на пол, шлепается о него и замирает.

Кука поспешно поднимает ее, смахивает приставшие к ее платью соринки, гладит ладонью ее лысую голову, сажает ее опять к окну и гневается:

— Вот как! Значит, обидел… Поцарапал без меня… Негодник! Ну ж, я ему покажу! Ой, покажу!.. Ты чего ее поцарапал? — топает она ногой, спрашивая черного кота, лениво облизывающего свою шерстку.

Кот притворяется, что ничего не понимает. Ах, какой хитрый, какой озорной!

— Ты зачем ее оцарапал? — допытывается Кука, — отвечай же, слышишь?

Упрямец не отзывается.

Делать нечего, приходится его наказать, чтобы впредь было неповадно.

Кука вытаскивает из-под печки старый веник, выдергивает из него несколько прутьев и ударяет ими кота. Тот, видя, что ему не миновать порки, начинает мяукать, но Кука безжалостно его хлещет.

У кота шуба толстая, ему совсем почти не больно, но все ж таки он орет на всю избу, точно его режут.

— Не царапай! Не царапай! — приговаривает Кука. Кот фыркает и бросается обратно на печь.

Довольно наказания! Кука кладет прутья на шесток, берет безмолвную Дочку на руки и, сидя на лавке, убаюкивает ее:

Она баюкает Манечку до тех пор, пока у нее самой глаза не слипаются. Доча Манечка спит около ее груди с открытыми глазами. Обе слышат тихую песню, звучащую издалека, и обеим так радостно в дремоте.

И вдруг, с легким скрипом в петлях, дверь открывается, входит Иван-царевич, тот самый о котором дед рассказывал Куке зимними вечерами, когда выла вьюга, а вьюге подвывали изголодавшиеся волки.