Лайош Надь - Избранное

И Духай весело рассмеялся при одном лишь воспоминании об этой ночи.

— Нас, кроме него, то есть кроме Петура, — было четверо. Мы уж совсем раскисли, еле на ногах держались, и чуть было не вывалились из коляски…

— Фери Варга даже вывалился.

— Нет, это было в другой раз… В общем, как говорится, наклюкались. Но Петур ни за что не отпускал нас, — ведь, когда он войдет в раж, ничего не помогает: ни жалобы на головную боль, ни мольбы, ни ссылки на неотложные дела, службу, — он тут же готов пригрозить револьвером.

— У такого человека, конечно, всегда при себе револьвер, — вставил Ваи-Верашек.

— Еще бы! Без заряженного револьвера он никуда ни шагу. Ну вот, на какой-то развалившейся колымаге поехали мы в кабак, на сей раз без цыган, потому что банда [60] Банда — цыганский оркестр (венг.) . удрала от нас еще на рассвете. Корчмаря Петур разбудил весьма энергичным способом, — разбил кулаком окно в его комнате.

— Весело!

— Постой. Это еще ничего. Вошли мы в питейную, потом в отдельную комнату и обнаружили там одну из местных банд — четырех цыган. Сидят себе на стульях и спят, положив головы на стол. Спят, ничего не слышат. Пишта и этих разбудил: выхватил пистолет и выстрелил в потолок. Вы бы только видели, как эти цыгане подскочили! Один начал вопить, другой упал на колени, взмолился: «Ой, ой, ой, ваша милость, не трогайте нас, пожалуйста! Мы ни в чем не повинные скрипачи…» Волшебное зрелище, никогда в жизни не забуду! Как бы это выразить? Нет, это просто невыразимо! Такой безумный, сумасшедший испуг! Эти несусветно перепуганные рожи! Великолепно! Конечно, забава несколько грубоватая… Но уж раз подвернулся случай, просто грешно было бы его упустить не полюбовавшись. С тех пор, как бы я ни испугался, ни за что на свете вида не подам… А потом началась катавасия. Целая цепь катавасий. Мы трое сразу протрезвились. От хохота! Нас сотрясал такой хохот, что его можно было выдержать только в трезвом состоянии. Мы хохотали, а Петур страшно серьезно, без малейшей тени улыбки, управлял всем, как режиссер. Загнал цыган по лестнице на крышу, велел сесть в ряд верхом на конек и в таком положении играть. Если цыган отказывался лезть или лез медленно, Петур стрелял, правда, не в него, а мимо, но все же бедняг корчило от ужаса. Слов нет, Петур стреляет, как техасец, но все-таки цыгане дрожали за свою шкуру… Уж вот похохотали, чуть не задохнулись от хохота! Потом пошли обратно в корчму — поели, попили, а цыгане знай себе пиликают наверху. И вдруг, на свою беду, входит в корчму какой-то тип. Так, бродяга какой-то, кожа да кости, сума через плечо. Он зашел выпить стопку палинки. «Ты кто такой?» Оказалось, цирюльник, идет на хутора к приказчикам и еще черт-те к кому. Этого еще недоставало! Цирюльника тоже отправили на крышу и приказали побрить всех четверых цыган. Те завопили: «Ой, ой, ой, ваша милость, только от этого увольте, мы лучше задаром вам сыграем». Ох, и в ужас же пришли цыгане! А один как заревет: «Не миновать мне заражения крови». Даже молиться попытались, чтобы Пишта смилостивился над ними. Но пощады не было. Цирюльник было заартачился, но рядом с ним в крышу впилась пуля, и тогда он принялся за работу. Дрожа от страха и злобы, почти без мыла и воды содрал он с цыганских голов все волосы. Усы ему тоже приказано было сбрить — в этом-то и была вся штука. Представьте себе четверо длинноусых цыган, а у одного даже окладистая борода. Пришлось сначала откромсать ее ножницами. Через час все четверо сидели на крыше бритые. Какие они рожи корчили, как визжали, скулили.

— Ну, знаете, все это довольно глупо! — заявила хозяйка дома. — Это у мужчин называется — «веселиться»? Ради такого «веселья» не спать, ухлопать уйму денег!

Ваи-Верашек слушал с постной физиономией и удивлялся:

— А почему этого головореза не пристрелят, как собаку? Неужто не найдется решительный человек, который постоял бы за себя и рассчитался бы с ним? Господи боже, чего только люди не позволяют делать с собой!

— Его, дружок, боятся как огня. Все его боятся…

— Ну пусть бы рискнул кто-нибудь, кто и без того хочет покончить с собой.

— У самоубийцы, голубчик, и своих забот хватает, — объяснил главный врач.

— Все его боятся. Пожалуй, только я один не боюсь. Говорю искренне — я люблю его. Право, люблю — и он меня любит, так что я, конечно, в лучшем положении, чем другие… Ко мне он тоже пытался приставать, но я ему сказал сразу: «Пишта, ты меня не трогай, ведь у тебя все козыри в руках, — ты гораздо сильней меня, а на дуэли я не дерусь из принципа, это тебе тоже известно. Со мной ты можешь сделать, что хочешь, но знай, это будет с твоей стороны бесчестным злоупотреблением силой».