Лайош Надь - Избранное

В те времена в этом большом городе страх сжимал людям горло. Угрюмая мрачность, поселившаяся в глазах, затуманивала мозг, в глубине души шевелились воспоминания о мучительных страданиях, и память о них отравляла дни. Сердца, случалось, неистово бились, а порой людей охватывало чувство, будто сердце у них останавливается и куда-то падает, проваливается.

Да. Тогда по ночам у домов останавливались машины, из них выходили парни из специальных террористических отрядов, тихо переговаривались, по двое, по трое входили в дома, приказывали трясущемуся дворнику вести себя тихо, кое-кем интересовались, неожиданно появлялись у кого-нибудь в квартире и под каким-либо предлогом бесшумно уводили с собой.

Жертва шла, тяжело дыша, ноги ее подкашивались и, пытаясь выискать в лицах своих палачей что-то человеческое, какой-то намек на справедливость, поглядывала на них с нелепой надеждой на смягчение участи. Жертва робко дышала на маленькое пламя надежды, стараясь его раздуть: ведь палачи были вежливы и говорили, что речь идет всего лишь о допросе. Отдаваясь блаженной надежде, человек оказывался в глубине подвалов, а там надежда сменялась плачем, рыданьями, скрежетом зубов, ужасными воплями и хрипами, превращалась в кровавую баню, бешеный шквал ударов, увечье, проклятья, предсмертные судороги, стоны и мучительную гибель.

Жертвы шли одна за другой и никогда не возвращались обратно. Рыданья и жалобы вдов и детей не смягчали жестокие лица. Ответы на молящие вопросы звучали холодно, отрицательно. За громкий плач, причитания и проклятья матерей, вдов и сирот жестоко наказывали. Окаянное бедствие хуже войны, циклона, землетрясения, чумы, хуже самого адского ужаса, жуткое время, будь оно проклято, и будь прокляты все, в ком не стынет кровь при осознании этого.

Человек угрюмо сидел в своей комнате и читал. Но не понимал, что читает, ум его беспокойно метался, в воображении возникали окровавленные люди с содранной кожей, переломанными конечностями, и твердый, сильный человек бледнел, его бросало в дрожь. Он откладывал книгу, поднимался из-за стола, начинал расхаживать взад и вперед по комнате, потом останавливался, вздыхал: ему становилось стыдно.

— Боюсь, — шептал он. — Нельзя не бояться.

А лоб у него был высоким, глаза блестящими, взгляд открытым, лицо правильным, плечи широкими, грудь, как котел, сжатые в кулаки руки, как молоты.

— Жизнь каждого из нас в опасности. Осужден тот, на ком остановится недобрый взгляд, кого вдруг вспомнят. Страшно! От стыда готов провалиться сквозь землю. Силе бояться зла! Незапятнанной чести — кровопийцев!

И вновь принимался печатать шаг, будто гнев уже взял верх над страхом. Но вскоре слабость опять одолевала его, он присаживался к столу, ронял на него голову и, казалось, громко плачет.

В таком состоянии застала его жена. Она с тревогой посмотрела на мужа и принялась утешать его. Но Человек уже снова был тверд. Женщина утешала его, а сама постоянно была охвачена ужасом.

Так длилось долго, неделями, из вечера в вечер. Однажды к Человеку пришел его друг. Бледный, небольшого роста, щуплый в пенсне. Но даже бледность не могла скрыть выражения величавого спокойствия на его лице. В тот день вновь произошли страшные события.

Человек уже улыбался, он надеялся, верил в свою силу, верил в правду и, быть может — все мы несовершенны, — в свое везенье. Из соседней комнаты доносился беззаботный смех двух мальчуганов.

А в городе шепотком распространялись слухи. В двух-трех еще издававшихся газетах писалось, что повсюду царит счастье и радость, люди прилежно трудятся, весело развлекаются и по вечерам поминают в своих молитвах правителей страны. Но затоптанные в пыль беззвучно шептали друг другу: «Отсюда увели двенадцать, оттуда семь, там сорок; исчез Икс, исчез Игрек».

Человек сидел, уронив на стол голову, когда вошел его друг. Друг подошел к Человеку и тихо, без упрека, совсем просто спросил:

— Тебе не стыдно?

Человек встрепенулся, ощутил стыд.

— Да, стыдно, — сказал он.

Друг холодно, понимающе глядел на него.

— Я помогу тебе. Видишь, я не боюсь. Я тверд, как сталь. Меня можно сломать, но не согнуть. На груди моей капсула с ядом, в кармане револьвер и кинжал. Знай: человек не сдается. Для смелого не существует мученической смерти, не существует допросов, над смелым нельзя смеяться, на гибель смелого не станут глазеть приглашенные гости, как на цирковое представление. Смелого должен бояться злодей.