Сигрид Унсет - Кристин, дочь Лавранса

Кристин ласково положила свою руку на руку Симона и пообещала сделать для девочки все, что будет в ее силах. Она слишком хорошо помнила, сколько унижений выпадает на долю детей, отец которых был знатным человеком и которые были зачаты в прелюбодеянии. Орм и Маргрет, Ульв, сын Халдора… Она погладила Симона по руке…

– Быть может, ты вовсе и не умрешь от этой болезни, Симон, – сказала она, слабо улыбнувшись. Еще и теперь худое, строгое женское лицо озарялось иногда этим отблеском нежной и ласковой девичьей улыбки. О, юная, милая Кристин…

В этот вечер лихорадка стала слабее, и Симон уверял, что боли мучат его меньше. Когда Кристин меняла повязку, она увидела, что опухоль несколько спала; рука стала мягче, и, когда она осторожно нажала на нее, следы ее пальцев некоторое время держались на коже.

Кристин отослала слуг спать. И только Йону Долку, который во что бы то ни стало хотел бодрствовать у постели хозяина, разрешила лечь в горнице на скамье. А сама, придвинув к постели больного скамью с ящиком под сиденьем и с резной спинкой, устроилась на ней, опершись на спинку и один из подлокотников. Симон то погружался в полудрему, то забывался сном – один раз, очнувшись, он увидел, что она взяла в руки веретено. Она сидела совершенно прямо, прижимая к себе левой рукой прялку с куделью, пальцы сучили пряжу, веретено спускалось все ниже и ниже вдоль ее стройного длинного тела, потом она наматывала нитку и снова сучила, и снова веретено спускалось все ниже, и, глядя, как она работает, Симон заснул крепким сном…

Когда он пробудился снова, уже на рассвете, она по-прежнему сидела и пряла. Пламя свечи, которую она поставила так, чтобы полог защищал больного от света, падало прямо на ее лицо. Оно было очень бледным и спокойным; полные нежные губы стали теперь узкими и были крепко сжаты; она сидела с опущенными глазами и пряла. Кристин не могла видеть, что Симон проснулся и наблюдает за ней, скрытый тенью полога. В ее лице была такая глубокая печаль, что у Симона, глядевшего на нее, разрывалось сердце.

Она встала, подошла к очагу и помешала в нем. Совсем неслышно. Потом вернулась к своему месту, заглянула за полог – встретилась в темноте со взглядом его открытых глаз.

– Ну как ты теперь, Симон? – ласково спросила она.

– Хорошо… Теперь мне… хорошо.

Только ему казалось, что у него как будто появились боли под мышкой левой руки и под подбородком, когда он поворачивает голову. А впрочем, может быть, ему это только чудится…

О нет, ей никогда не придет в голову, что она понесла утрату, отвергнув его любовь, – вот почему он со спокойной совестью может сделать ей это признание. От его слов она не станет несчастливей. А он хочет сказать ей об этом, прежде чем умрет, сказать один-единственный раз: «Я любил тебя все эти годы…»

Лихорадка снова усилилась. А левая рука болела и в самом деле.

– Постарайся уснуть, Симон. Быть может, тебе скоро станет лучше, – тихо сказала она.

– Я много спал сегодня ночью… – И он вновь заговорил о своих детях: о троих, в которых он не чаял души, и о четвертом, еще не родившемся. – Ляг и отдохни немного, Кристин. Если уж так необходимо, чтобы кто-нибудь бодрствовал у моей постели, пусть Йон посидит со мной.

Наутро, когда она сняла повязку, Симон спокойно взглянул в ее полное отчаяния лицо:

– Что делать, Кристин, моя рука слишком сильно нагноилась и опухла, да к тому же я еще застудил ее, прежде чем ты взялась за мое лечение. Я ведь уже сказал тебе, меня ты исцелить не сумеешь. Не кручинься же об этом, Кристин.

– Ты не должен был пускаться в такой далекий путь, – сказала она тихо.

– Дольше своего века не проживешь, – отвечал Симон, не меняя тона. – Я хотел вернуться домой… Надо было распорядиться… как тут все будет после меня.

Он усмехнулся:

– Все огни в конце концов догорают.

Кристин смотрела на Симона затуманенным слезами взглядом. У него и прежде всегда бывала в запасе какая-нибудь поговорка… Она глядела на его лицо, испещренное красными пятнами. Пухлые щеки и двойной подбородок сразу как-то опали, обвиснув тяжелыми складками. Глаза глядели мутным, лихорадочным взором – потом вдруг прояснялись, словно сознание возвращалось в них; Симон устремлял на нее твердый, испытующий взгляд, столь свойственный его маленьким, серым, как сталь, проницательным глазам.

Когда в горницу проник дневной свет, Кристин увидела, что у Симона заострился нос, – от него к уголкам рта с двух сторон протянулись белые полосы.