Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

— Счастливец! — воскликнул Фабиан. — Ты увидишь свою милую, свою прелестную Кандиду, будешь говорить с ней, слушать ее!

Снова глубоко оскорбленный Бальтазар вырвал свою руку из руки Фабиана и хотел уйти, но, опомнившись, подавил досаду, остановился и сказал:

— Послушай, Фабиан, может быть, ты и вправе почитать меня глупым, влюбленным вздыхателем; может быть, я влюблен и в самом деле; но эта глупость — глубокая, жестокоболящая рана души. Тронутая неосторожно, она может довести меня до безумия. Прошу тебя, не произноси при мне имени Кандиды!

— Любезный Бальтазар, ты принимаешь все ужасно трагически; конечно, оно так и должно в твоем положении. Чтоб избежать, впрочем, всякой неприятной для меня размолвки с тобою, я обещаю не говорить о Кандиде, пока ты сам не подашь мне к этому повода. Позволь теперь только заметить, что в этой любви я предвижу много для тебя неприятностей. Кандида прехорошенькая и премиленькая девушка, но никак не идет к твоему мечтательному, меланхолическому характеру. Когда ты узнаешь ее покороче, ее светлый, ничем не возмущаемый нрав покажется тебе чуждым всякой поэзии, ты захандришь, и все это кончится ужасным вообразительным страданием и достаточным отчаянием. Впрочем, и я приглашен на завтрашний чай к нашему профессору, который обещал, кроме того, занять нас очень любопытными физическими опытами. Ну, доброй ночи, чудный мечтатель, спи спокойно, если можешь спать перед таким великим днем!

Сказав это, Фабиан оставил своего друга, погруженного в глубокую думу. Может быть, и не без основания предвидел Фабиан много разных патетических мгновений разлада между Кандидой и Бальтазаром, которые так разнились характерами.

Всякий должен был согласиться, что Кандада с своими сердце-проникающими глазками, с губками несколько вздернутыми, была прелестна. Светлы или темны были ее прекрасные волосы, которые она умела причесывать так фантастически, право, не помню; памятно мне только их чудесное свойство казаться все темнее и темнее, чем более на них смотришь. Необыкновенная стройность и грациозность во всех движениях делали ее воплощенною прелестью, хотя ручка и пояска могли бы быть несколько поменее. Ко всему этому, Кандида читала «Вильгельма Мейстера» Гёте, стихотворения Шиллера. «Волшебное кольцо» Фуке и опять позабыла почти все, что в них было; играла довольно порядочно на фортепьяно, даже иногда подпевала, танцевала новейшие французские кадрили и галоп, и писала прачешные реестры красивым, четким почерком. Люди, которые не могут обойтись без того, чтоб не отыскать везде недостатки, говорили только, что у ней голос немного грубоват, что она затягивается слишком сильно, радуется новой шляпке слишком долго, да за чаем съедает слишком много разного печенья. Восторженным поэтам не понравилось бы в Кандиде и еще многое; но мало ли что им не нравится. Во-первых, им хочется, чтоб девушка приходила в магнетический восторг от всего, что до них касается, вздыхала глубоко, подкатывала глаза под лоб, а при случае подвергалась бы и небольшим обморокам или даже лишалась зрения, что составляет высшую степень женственностей женственности. Потом, она должна петь романсы их сочинения, на голос, мгновенно поданный сердцем, и затем тотчас же немного прихворнуть или самой сочинять стихи и очень стыдиться, когда это обнаружится, даже и тогда, когда, переписав свое сочинение на тоненькую благовонную бумажку, сама довольно искусно передаст его своему поэту, который, в свою очередь, от чрезмерного восторга прихворывает также. Есть еще поэтические аскетики, которые идут гораздо далее и почитают противным всякой женской нежности, если девушка смеется, ест, пьет или одевается по моде. Эти очень похожи на Иеронима, который запрещал девушкам носить серьги и есть рыбу. Они должны питаться, говорит он, небольшим количеством изготовленной травы, беспрестанно голодать, но не чувствуя этого, облекаться в одежду грубую, дурно сшитую, скрывающую все формы и преимущественно выбирать в спутницы особу важную, бледную, мрачную и несколько грязную.

Кандида была воплощенная веселость, беззаботность и потому для нее не было ничего выше разговора, вращавшегося на легких воздушных крылушках самого невинного юмора. Она смеялась от души над всем смешным, никогда не вздыхала, разве когда дождь мешал предположенной прогулке или, несмотря на все предосторожности, на новой шали являлось пятнышко. И тут проглядывало, если бывал истинный повод, глубокое внутреннее чувство, никогда не переходившее в пошлую плаксивость. Нам с тобой, любезный читатель, нам, так далеким от восторженных, эта девушка пришлась бы непременно по сердцу; но Бальтазар… Впрочем, мы увидим, оправдались ли предсказания прозаического Фабиана.