Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

Недалеко от премиленькой деревеньки, близь самой дороги, лежала на земле, раскаленной солнцем, бедная крестьянка в рубище. Измученная голодом, истомленная жаждою, совсем подавленная тяжестию плетенки, верхом набитой хворостом, который с трудом набрала в лесу, она упала совсем обессиленная и так как едва переводила дыхание, то и думала, что приближается уже час смертный. Вскоре, однако ж, она собрала столько сил, что отвязала плетенку от спины, кое-как перетащилась на лужок, случившийся неподалеку, и тут громко начала жаловаться на судьбу свою.

— Отчего ж, — сказала она, — только я и бедный муж мой должны терпеть горе и нужду? Не одни ли мы во всей деревне, сколько ни работаем, а все бедны; сколько ни стараемся, а едва-едва добываем насущный хлеб? За три года, когда муж мой, перекапывая сад, нашел груду золота, мы думали: вот счастье наконец посетило нас, вот теперь-то заживем мы! Что ж случилось? Воры покрали золото, дом и сараи сгорели, хлеб побило градом и, в довершение всего, наказал нас еще Господь этим уродом, которого я родила на посмешище целой деревни. В день святого Лаврентия ему минуло три года, а он все еще не может ни стоять, ни ходить на своих паутинных ножках, и вместо того, чтоб говорить, мурчит и пищит себе, как кошка. А ест-то словно самый сильный восьмилетний ребенок, и ничего ему от этого не делается. Господи, умилосердись Ты над ним и над нами — взрастим мы его себе же на беду и на мученье: есть и пить будет он все больше, а работать никогда! Нет, уж это не по силам человека! Ах, если б я только могла умереть — только умереть!

Тут бедная начала плакать и рыдать, и рыдала и плакала до тех пор, пока совсем обессиленная горем не заснула.

И в самом деле, она могла плакаться на гадкого уродца, которого родила за три года. То, что можно было принять с первого взгляда за исковерканный кусок дерева, лежавший поперек плетенки, был именно уродливый, величиною в пол-аршина ребенок. Вот он сполз вниз и мурча колышется в траве. Голова чуть-чуть показывалась из плеч; спину заменял нарост в виде тыквы и тотчас из-под груди висели вместо ног два тоненькие прутика — короче, вся эта фигура очень походила на раздвоенную редьку. Близорукий не нашел бы лица; но, вглядевшись хорошенько, можно было заметить длинный вострый нос, торчавший из-под черных щетинистых волос, и пару черных блестящих глаз, составлявших разительную противоположность с морщиноватыми, старческими чертами лица.

Когда, как мы сказали, женщина заснула, а сынок ее подполз близехонько к ней, случилось, что девица фон-Розеншён, жившая в находившемся поблизости странноприимном заведении для благородных девиц, возвращалась с прогулки именно мимо этого места. Эта картина нищеты поразила ее, потому что она от природы была добра и сострадательна.

— О Боже правосудный! — воскликнула она, остановившись. — Сколько горя и нужд в твоем подлунном мире! Бедная, несчастная женщина, и жизнь тебе не в жизнь! Трудишься, работаешь и вот теперь упала изнуренная голодом и горем. О, теперь только чувствую я вполне свою нищету и бессилие! Если б я только могла помочь так, как хочется! Впрочем и то, что у меня осталось, и те немногие дары, которых враждебная судьба не могла лишить меня, я употреблю на улучшение твоей участи. Деньги, если б они у меня и были, не помогли бы тебе, бедная; может быть, даже и повредили бы. Тебе и твоему мужу не суждено богатство; а кому оно не суждено, у того золото вылетает из кармана и, сам не знаешь как, навлекает только неприятности и делает еще беднее. Но я знаю — более чем бедность, чем нужда удручает тебя это маленькое чудовище. Ему уж не бывать же ни большим, ни красивым, ни сильным, ни умным; но, может быть, удастся помочь ему другим образом.

Тут девица Розеншён села на траву и взяла малютку на колени. Злой ребенок противился, кобенился, пищал и даже было укусил палец доброй девушки; но она тихо и нежно поглаживала его голову, приговаривая: «Тише, тише, жучок!»

И вот, щетинистые волосы постепенно смягчаются и прилегают и вот рассыпались шелковыми локонами по плечам и по спинному наросту. Малютка становился все спокойнее и наконец заснул. Девица Розеншён положила его бережно на траву подле матери, вспрыснула ее жидкостью из сткляночки, которую вынула из кармана и удалилась быстро.