Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

И подняв плетушку на спину, весело побрела она домой.

Если б мне вздумалось до времени помолчать, то ты, любезнейший читатель, и тут догадался бы, что девица фон-Розеншён или, как она прежде называлась, Розенгрюншён, была не просто девица. И в самом деле, таинственное влияние ее поглаживания головки Цахеса было причиною, что пастор принял его за прекрасное и умное дитя и тотчас взял к себе на воспитание. Но несмотря на свою чудную догадливость, ты мог бы, любезнейший читатель, сделать ложное предположение, или ко вреду самой повести перевернуть много страниц, чтоб поскорее узнать поболее об этой мистической девице, а потому гораздо лучше я расскажу тебе тотчас все, что об ней знаю.

Девица фон-Розеншён была большего, величественного роста; в движениях ее замечалась какая-то гордая повелительность. Лицо ее, впрочем, совершенно прекрасное, возбуждало, особливо когда она смотрела неподвижно вперед, какое-то странное, почти трепетное чувство, что должно было приписать преимущественно черте между бровей, которую могли ль иметь институтки, решительно не знаю. Но зато часто, при хорошей погоде, особенно в то время, когда цветут розы, в ее взорах бывало столько прелести, что каждым овладевало какое-то сладостное, непреодолимое очарование. Когда я ее видел в первый и в последний раз, она была уже в полном цвете, в поре, тесно граничащей с порой переворота, и я радовался от души, что увидал ее хоть в это время, потому что вскоре, вероятно, не мог бы судить об ее дивной красоте. Но я ошибался. Все старожилы деревеньки уверяли, что с тех пор, как они начали помнить себя, она всегда была такова, ни старше, ни моложе, ни дурнее, ни прекраснее. Время, казалось, не имело над ней никакой власти. Уж и это могло показаться очень чудным; но кроме того, много было еще удивительного. Во-первых, обнаружилось у ней какое-то родство с цветами, имя которых она носила, потому что не только выращивала такие столиственные розы, каких ни один человек в мире не вырастит, но они появлялись и на каждой тычинке, которую воткнет в землю. Потом, заметили, что во время уединенных прогулок по лесу она громко разговаривала с какими-то дивными голосами, раздававшимися из кустов, дерев, ручьев. Один молодой стрелок подсмотрел однажды, что она стояла в самой чаще и около ней порхали странные, нездешние птицы, с блестящими разноцветными перьями и веселым пением и щебетаньем, казалось, рассказывали ей разные забавные вещи, и она радовалась и смеялась. Все это обратило на нее общее внимание тотчас, как она приехала в странноприимный дом, в который была принята по особенному повелению князя. Попечитель дома, барон Претекстатус фон-Мондшейн, живший неподалеку в своем поместья, не мог отказать ей, хотя и мучился ужаснейшими сомнениями. Долго и напрасно отыскивал он в книге Рикснера о турнирах и в других летописях фамилию Розенгрюншён. И мог ли он после этого не сомневаться в праве на житье между благородными девицами особы, которая не может показать родословной с тридцатью двумя предками? Наконец, не вытерпев, он пристал к ней с сокрушенным сердцем и со слезами на глазах, чтоб она, ради самого Создателя, называлась не Розенгрюншён, а Розеншён, потому что в последней фамилии есть, по крайней мере, смысл и можно отыскать хоть одного предка. Она согласилась из угождения ему. Может быть, что досада оскорбленного Претекстатуса на девицу без предков обнаружилась тем или другим образом и подала первый повод к злым толкам, которые распространялись в деревеньке все более и более. К чародейственным разговорам в лесу, в сущности еще ничего не доказывавшим, начали прибавлять разные обстоятельства, которые, переходя из уст в уста, придавали девице Розеншён очень двусмысленное значение. Мать Анна, жена шульца, утверждала, что всякий раз, когда девица, стоя у окна, чихнет сильно, молоко во всей деревне скисает. Только что разнесся слух этот, как случилось ужаснейшее. Михель деревенского учителя лакомился потихоньку на институтской кухне картофелем и был пойман на деле самой девицей, которая, улыбаясь, погрозила ему пальцем. И вот бедный малой остался навсегда с открытым ртом, как будто в нем засела горячая картофелина, и с той поры должен был носить шляпу с широкими полями, потому что без этого дождь шел бы ему прямо в рот. Вскоре казалось уж несомненным, что девица Розеншён умела заговаривать огонь и воду, вызывать бурю и град, плести колтун и г. д., и все с трепетом и с верою слушали рассказ пастуха, как он в полночь, дрожа всем телом, видел, что она промчалась по воздуху на метле, а перед ней огромный жук с синеватым огоньком между рожков. И вот, все пришло в волнение, восстало против колдуньи. Деревенский суд решил даже взять ее из странноприимного дома и бросить в воду: обыкновенное испытание женщин, водящихся с нечистыми. Барон Претекстатус не восставал против этого ни словом, ни делом, а только улыбаясь проговаривал про себя: «Вот так-то бывает с простыми людьми без предков, с людьми не такого древнего, благородного происхождения, как Мондшейны». Девица Розеншён, узнав о грозящей ей опасности, ускакала в столицу, и вскоре барон Претекстатус получил из княжеского кабинета извещение, что ведьм нет и никогда не бывало, и при этом повеление: судей, обнаруживших дерзкое желание посмотреть, как плавают институтки, посадить в башню, а прочим поселянам и поселянкам запретить думать дурно о девице Розеншён, под опасением строжайшего телесного наказания. Они образумились, устрашились обещанного наказания и перестали думать об ней дурно, что имело прекраснейшие последствия, как для деревеньки, так и для девицы Розеншён.