Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

— Ну, скажи пожалуй, — возразил Фабиан, — можно ли так бесноваться из вздорной ревности, оттого, что Кандида поцеловала крошку. Ты должен, однако ж, сознаться, что стихотворение, прочтенное малюткой, в самом деле прекрасно.

— Фабиан! — воскликнул Бальтазар с выражением глубочайшего изумления. — Что ты говоришь?

— Что сочинение Циннобера превосходно и что Кандида поцеловала его. Вообще, мне кажется, в нем много такого, что дороже красоты телесной. Да и наружность его не так отвратительна, как мне показалось прежде. Во время чтения черты его так одушевлялись, что он становился даже прекрасным молодым человеком, хотя головка его чуть-чуть высовывалась из-за стола. Послушай, оставь свою вздорную ревность и подружись с ним как с собратом-поэтом.

— Как! — воскликнул Бальтазар яростно. — Мне еще дружиться с этим уродом? Да скорей я задушу его!

— Ну вот, ты решительно сошел с ума. Но возвратимся в залу. Верно, там случилось что-нибудь новое: слышишь громкие похвалы?

Механически пошел Бальтазар в залу за своим другом.

Моис Терпин стоял по середине комнаты с инструментами в руках, которыми верно делал какой-нибудь опыт. На лице его выражалось величайшее изумление. Все общество собралось вокруг маленького Циннобера, который стоял на цыпочках, опершись на тросточку и с гордым самодовольствием принимал похвалы, сыпавшиеся со всех сторон. Наконец снова обратились к профессору, который показал еще очень замысловатый фокус и снова восклицания: «Прекрасно! Чудесно, любезный г. Циннобер!»

Вот подскочил к малютке и сам Моис Терпин, восклицая громче всех: «Прекрасно, чудесно, любезный г. Циннобер!»

В обществе находился молодой принц Грегор, слушавший лекции в университете. Этот принц Грегор был красивый мужчина; в обращении, во всех его движениях была заметна привычка находиться в высшем кругу, и он-то не отходил от Циннобера ни на одно мгновение и теперь превозносил его прелестнейшим поэтом и искуснейшим физиком.

Странна была группа, составившаяся из этих двух противоположностей. Высоко подняв свой длинный нос, уродливый Циннобер топорщился перед стройным принцем, беспрестанно то опускаясь, то поднимаясь на цыпочки. Но взоры всех дам были устремлены на него, а не на прекрасного принца.

— Ну, что вы скажете о моем любезном г. Циннобере? — спросил Моис Терпин, подошед к Бальтазару. — Много кроется в этом человеке и, обсудив хорошенько, я предугадываю его настоящее звание. Пастор, который воспитал и рекомендовал его мне, недаром выразился об его происхождении чрезвычайно таинственно. Ну, посмотрите только на его благородное, непринужденное обращение! Он непременно княжеской крови, а может быть даже и королевской.

В это самое время, доложили, что готов ужин. Циннобер подошел ужасно неловко к Кандине, схватил ее грубо за руку и повел в залу.

В бешенстве, не смотря на темноту ночи, на дождь и ветер, бросился Бальтазар домой.

На мшистых камнях сидел Бальтазар в самой дикой части леса и, полный думы, смотрел в глубь расщелины, на дне которой шумел ручей между обломками скал и кустами. Тучи неслись по небу и скрывались за дальними горами. Шум деревьев и ручья раздавался как глухое стенание, по временам сливавшееся с пронзительным криком хищных птиц, которые, вылетая из мрачных ущелий, поднимались высоко к небу и как будто гнались за летящими облаками.

Бальтазару казалось, будто слышит в чудных голосах леса безутешную жалобу природы, будто сам должен уничтожиться в этой жалобе, будто все его бытие — чувство глубочайшего, непреодолимого страдания. Грусть сдавливала его сердце, и между тем как слезы одна за другою капали из глаз, ему чудилось, что духи потока выглядывают из волн и протягивают к нему свежие белые руки, чтоб стянуть его в прохладную глубь.

Вдруг вдали раздались веселые звуки охотничьих рогов, коснулись сладостным утешением его слуха и снова пробудилось в груди его страстное стремление, а с ним и надежда. Он огляделся вокруг; звуки не умолкали, и ему показалось, что зелень леса не так уже мрачна, шум ветра, говор листьев не так печален.

— Нет! — воскликнул он, вскочив с своего места и устремив пылающие взоры вдаль. — Нет, есть еще надежда! Что-то враждебное, чародейственное восстало против моей любви — это верно; но я уничтожу все чары, хоть и с собственной гибелью. Когда, увлеченный чувством, грозившим разорвать грудь, я открыл мою любовь прелестной, дивной Кандине, разве я не видал в ее взорах, не чувствовал в тихом пожатии руки, что я счастлив, бесконечно счастлив! И вот, только что появится это крошечное чудовище, вся любовь ее обращается к нему; она не спускает с него глаз, и страстные вздохи вырываются из груди, когда урод к ней подойдет или даже схватит за руку. Нет, нет, тут что-нибудь да не так. Если верить бабьим сказкам, можно подумать, что он чародей и всех морочит. Что же это значит? Все смеются над гадким карликом и потом вдруг, только что покажется, превозносят как умнейшего, ученейшего и даже красивейшего из всех студентов. Да что я говорю, мне самому не кажется ли часто, будто он и умен и хорош собой? Только в присутствии Кандиды чары теряют силу, и я вижу в г. Циннобере глупую, отвратительную мартышку. Но как бы то ни было, я пойду против всех чар! Не знаю, какое-то темное предчувствие говорит мне, что я найду наконец оружие против этого демона!