Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

— Ты знаешь, любезный друг, — начал он, — как затруднительно было мое положение, как я полагал все мои надежды на вакантное место тайного экспедиента у министра иностранных дел; знаешь, с каким старанием, с каким рвением готовился я к этой должности. Работа моя заслужила совершенное одобрение министра. С какою уверенностию явился я к нему сегодня поутру для словесного испытания. В зале, я нашел известного тебе урода Циннобера. Легационс-рат, которому препоручено было испытание, подошел ко мне и объявил очень ласково, что желаемого мною места ищет и г. Циннобер и потому он будет экзаменовать нас обоих. «Вам нечего опасаться этого соперника, — прибавил он мне на ухо, — сочинения, им поданные, никуда не годятся». Испытание началось; я отвечал на каждый вопрос. Циннобер не знал ничего, бормотал вместо ответа какую-то чушь, которой никто не понимал и, дрягая немилосердо ногами, падал даже раза два со стула, и я должен был поднимать его. Сильно билось мое сердце от радости. Ласковые взгляды, которые бросал на него легационс-рат, принимал я за самую горькую насмешку. Испытание кончилось. Представь же мой ужас, когда советник вдруг обнял малютку, воскликнув: «Чудесный человек — сколько знаний — какая сметливость!» — и потом, обратившись ко мне, прибавил: «Г. референдариус Пульхер, вы обманули меня ужаснейшим образом — вы ничего не знаете — и — извините, как осмелились вы явиться на испытание в таком виде; вы не могли даже усидеть на стуле, два раза падали, и г. Циннобер должен был поднимать вас; — трезвость и рассудительность — необходимые качества для дипломата. Прощайте, г. референдариус». Я все еще принимал это за глупую шутку и решился пойти к министру. Он велел мне сказать, что удивляется, как мог я явиться к нему после того, что случилось на испытании, что место отдано г. Цинноберу. Какое-то дьявольское наваждение лишило меня всего, и я добровольно жертвую духам мрака жизнию! Оставь меня!

— Никогда! — воскликнул Бальтазар. — Прежде выслушай.

Он рассказал ему все, что знал о Циннобере, начиная с первой встречи за городом и до повествования Винченцо Сбиокка включительно.

— Видишь ли, — прибавил он в заключение, — после этого не остается никакого сомнения, что в основании всех действий гадкого уродца есть что-то таинственное, и если в самом деле какое-либо колдовство, то стоит только восстать твердо, решительно. С мужеством и решительностию победа несомненна. Зачем отчаиваться; пойдем лучше соединенными силами против гадкого чертенка.

— Именно гадкого чертенка! — воскликнул референдариус с жаром. — Но, любезный Бальтазар, все эти вздоры не поправят ничего. Колдовство, чародейство — все это старые сказки. Сколько уж лет прошло с тех пор, как великий Пафнуциус ввел просвещение и изгнал из своих владений все волшебное, все непостижимое. Неужели опять вкралась эта проклятая контрабанда? Чёрт возьми, так объявить об этом полиции, таможенным приставам. Да, нет, что за вздор! Одно безумие людей; я даже думаю, просто подкуп причина всех ваших несчастий. Проклятый Циннобер богат ужасно. Как-то недавно он стоял перед монетным двором, а рабочие, показывая на него пальцами, шептали друг другу: «Посмотрите, посмотрите, ведь все золото, что мы чеканим, принадлежит этому чудному малютке».

— Полно, друг, — возразил Бальтазар, — золотом не сделаешь всего этого. Знаю, что князь Пафнуциус заботится много о просвещении, но несмотря на то, осталось еще много дивного и непостижимого. Я думаю, что не одно чудо припрягали для домашнего обихода. Так, еще и теперь вырастают из ничтожных, крохотных семян высочайшие, прекраснейшие деревья, разнообразнейшие плоды и хлеба, которыми мы набиваем наши животы. И теперь еще позволяют цветам и насекомым блестеть самыми яркими колерами, письменами, которых не разберет, не только что напишет и самый лучший каллиграф. Послушай, референдариус, даже в груди моей совершаются престранные вещи! Я кладу на стол трубку, хожу взад и вперед по комнате, и какой-то дивный голос шепчет мне, что я сам чудо, что во мне живет чародей микрокосм и подстрекает на разные бешеные проделки. В эти мгновения я убегаю далеко от людей, погружаюсь в созерцание природы и понимаю все, что говорят мне цветы, воды, и все существо наполняется невыразимым небесным блаженством!

— Ты в горячке! — воскликнул Пульхер.

— Слышишь ли? — продолжал Бальтазар, протянув руки вперед и не обращая внимания на слова рефендариуса. — Слышишь ли, какая дивная музыка в ропоте вечернего ветерка, пробегающего по лесу. Слышишь ли, как чудно впадают в его пение и ручей, и цветы, и деревья?