Нгуен Хонг - Избранное

— Тебе небось невдомек, что я за человек. Да это и объяснить-то непросто. Сам посуди: трое детей, хворая жена да пятачок земли — не всякий его и углядит под боком у большого поля. Кто тут тебе поможет? Ну поженились, детей наплодили, маялись как проклятые, чтоб хоть концы с концами свести. А вот выпал ли нам один-единственный счастливый денек? Или затерзали вконец нужда да заботы?.. Тут уж как ни мудри, а при нынешней жизни изволь разорвать сердце надвое да ступай на чужбину — авось прокормишься. Хочешь не хочешь — терпи смертные муки; и терпенье это душу тебе вывернет. Одно остается: встать на борьбу за будущую жизнь. Ежели мы не добьемся свободы и счастья, значит, и детям, и внукам нашим жить в нужде и в неволе. Главное дело — общество нынешнее изменить в корне. Сломать к чертям эту адову жизнь. Чтоб люди были людьми, а не скотиною, не рабами.

Ти словно бы проглотил подкатившие к горлу слова, и голос зазвучал тише:

— Веришь, товарищ Минь, вот вступил я в партию, и такая во мне окрепла вера! Знаю, теперь уж меня не затянет в эту трясину. И француз-колонизатор, и фашист японский — сильны, спору нет, только стоять им не вечно. Когда люди все разом поднимутся за справедливость, за свободу и счастье, тут их не перебьешь, не уничтожишь. Темное время это — оно как предсмертное дыхание злого чудовища. Народ знает: надо! Надо претерпеть страданья и муки, вроде как женщине на сносях наперед известно, сколько придется вынести боли, чтобы родить дитя, сотворить новую жизнь. Возьми ты историю мировой революции, разве не подтверждает она мою мысль? Я вот, как стал революционером, слышал не раз, революция, она сперва всегда занимается и тлеет, а после полыхает огнем повсюду. Отсюда и твердость моя душевная, моя надежда и вера. Я понял, судьба моя решится вместе с судьбою рабочего класса и всего трудового народа. Будет у пролетариев и трудящихся покой да радость, заживу вольготно и я. Как же могу я, скажи, не бороться вместе с ними? Не идти за партией?..

Минь чувствовал, будто в мозгу у него разливается пламя. Он едва перевел дух: из груди рвалось наружу нечто могучее, необъятное.

— Послушай, товарищ Минь, ты бы прочел письмецо Зяу и порвал его. Так оно будет лучше, — сказал Ти, когда они молча прошли несколько кварталов.

— Да-да, я забыл из-за спешки.

Он торопливо подошел к фонарному столбу, развернул бумажный квадратик и прочитал:

«Журавлик! (Так, по давнему уговору, называл его Зяу.) Немедленно уходи вместе с Ти. Промедлишь секунду, и, знай, тебя арестуют. Последний, решительный бой за жизнь начался! Мы не должны дезертировать. Не можем покинуть знамя. Не имеем права сидеть сложа руки, глядя, как наш класс, весь народ, наша партия проливают свою кровь. Наш долг — вместе с ними сражаться против врага. Мы обязаны сделать выбор: с кем мы и за кого? И на чьей стороне будут наши сердца, с теми пребудет наша вера и наша ненависть, за тех и будем драться. Революция победит! Она не может не победить! Крепко жму руку.

Намдиньская тюрьма, 28 декабря 1941 г.».

Не успев разорвать письмо, Минь отошел от фонаря:

— Значит, Зяу опять арестован?

— Его взяли месяц назад, когда провалилась ячейка в солдатских казармах. Письмо это он написал позавчера, а вчера его четыре раза допрашивали… Пытали… Сегодня утром узнал: палачи перестарались с электричеством, его убило током.

Ти опустил голову и вдруг зарыдал:

— Сегодня в полдень его мать, думая, что он еще жив, велела младшей дочери отвести ее в полицейское управление и стала выпрашивать разрешение передать ему еду и одежду. Но они прогнали ее. А потом приехали и забрали старшую дочь — ту, что работала на шелкоткацкой фабрике. Слепая старуха с внучонком плакали и все старались ухватиться за колесо машины…

1942

Лица их почернели, и чернота эта, необычная и странная, напоминала темную корку золы на горящих углях, если плеснуть на них водой. Кожа растрескалась, а глаза, глубоко запавшие и тусклые, тупо ворочались в потемневших глазницах. Руки их, словно чужие, медленно поднимались к лицам; дрожащие пальцы ощупью заползали в ноздри и полураскрытые рты, а потом руки так же медленно падали и глаза закрывались…

Вечернее небо было затянуто облаками. В последних лучах солнца сероватой дымкой повисла пыль. Вдоль улицы нехотя приоткрывались ставни, словно веки больных опухших глаз. Над крышами так же вяло поднимались одинокие струйки дыма. Бесцветные тяжелые облака опускались все ниже, растворяясь в мутном, неясном свете.