Фрэнк Норрис - Спрут

Энникстер исчез. Он поехал по другим секторам ранчо, проверяя, как идет пахота там. Ровно в полдень, согласно его распоряжению, управляющие должны были связаться с ним по телефону, который соединял конторы всех секторов, и сообщить о ходе работ, количестве вспаханных акров, о том, все ли плуги смогут проделать в этот день положенные двадцать миль.

В половине первого Ванами и остальные возничие тут же, в поле, пообедали из жестяных котелков, которые раздали им с утра, сразу после завтрака. А вечером повторилось все то же, что было накануне, и Ванами распряг своих лошадей, сел на одну верхом и, ведя остальных в поводу, повернул к конюшенному двору и баракам.

Шел уже седьмой час. Полсотни рабочих всей ватагой набросились на ужин, приготовленный поварами-китайцами. Столовой им служил грубо сколоченный, некрашеный сарай, длинный, как кегельбан; сидели здесь на деревянных лавках за покрытыми клеенкой столами. С потолка свешивалось полдюжины керосиновых ламп, то коптивших, то вдруг ярко разгоравшихся.

Места за столом брали штурмом; стук ножей о жестяные тарелки был похож на частые удары градин по железной крыше. Отхлебнув пару хороших глотков вина, расставив локти, раскрасневшись, пахари пошли в новую атаку на говядину и хлеб, и вид у них был такой, что, сколько бы они ни ели, все будет мало. Вдоль всего длинного стола, покрытого клеенкой, в которой отражался свет керосиновых ламп, раздавалось непрерывное чавканье и, куда ни глянь, всюду видна была ритмичная работа крепких челюстей. Поминутно кто-то требовал себе добавочную порцию мяса, кварту вина или полковриги хлеба. Насыщение продолжалось более часа. Это был уже не просто ужин, а некий ритуал, Грубое и примитивное пиршество, нечто гомеровское.

Но Ванами в этой сцене не видел ничего отталкивающего. Пресли отвернулся бы брезгливо от картины жрущего человечества. От людей, озверевших при виде мяса. Ванами же, в своей простоте и непосредственности, стоящий близко к природе и к почти первобытной жизни, понимал значение всего этого. Он знал, что через какие-нибудь четверть часа эти люди повалятся на койки и будут спать до утра как убитые. Работа, еда, сон — вся жизнь их сводилась к этому простейшему бытию, к честному, здоровому, ничем не осложненному существованию. Эти люди были сильны и силу свою получали от земли, на которой работали в постоянном соприкосновении с жизнью, близкой к исходной точке цивилизации — грубой, элементарной и здоровой.

На короткий миг, тотчас после еды, задымились трубки, воздух отяжелел от ароматного табачного дыма. На одном конце стола затеяли игру в покер. Один из возничих, швед, приволок аккордеон. Группа рабочих, собравшаяся на крыльце барака, слушала, разинув рты, признанного рассказчика, временами перебивая его громким гоготом. Но скоро люди начали разбредаться на ночлег, валились на застеленные попонами нары и сразу же засыпали. Постепенно тяжелое дыхание становилось все ровнее, лампы одну за другой гасили, и не успел еще в небе догореть закат, как барак погрузился в сон.

Не спал один Ванами. Ночь была ясная, теплая; небо, густо усеянное звездами, казалось серебристо-серым. До восхода луны оставалось совсем недолго. Со всех сторон в темноту вливался густой, въедливый запах свежевспаханной почвы. Немного погодя, когда взошла луна, он увидел, как бурая земля подставила ей свою могучую грудь. Потом вдали стали выступать отдельные предметы; гигантский дуб на участке Хувена подле оросительного канала Лос-Муэртос, похожая на скелет водонапорная башня в усадьбе Энникстера, ивы, растущие вдоль берега Бродерсонова ручья недалеко от Эстакады, и наконец колокольня, возвышавшаяся на пригорке по ту сторону ручья.

Туда, как почтовые голуби, неотвратимо устремлялись мысли Ванами. Невдалеке от водонапорной башни, в небольшой долине, сейчас скрытой от его глаз, находилось цветочное хозяйство, где жила когда-то Анжела Вэрьян. Напрягая зрение, стараясь проникнуть взглядом сквозь мешающую листву, Ванами был почти уверен, что еще немного, и он увидит вдали старые грушевые деревья, под сенью которых она обычно его поджидала. Сколько раз в такую же ночь он скакал сюда издалека на свидание. Его мысли перенеслись в ту чудесную пору его жизни, шестнадцать лет тому назад, когда Анжела была еще жива и мысли обоих заняты лишь их взаимной любовью, столь прекрасной, столь чистой, столь возвышенной, что они воспринимали ее как некое чудо, нечто заложенное в их сердца свыше, как знак Божьего благоволения. Они были рождены для этой любви. Ради нее они явились в мир, и слияние их жизни и должно было положить начало единой Идеальной Жизни, предопределенному свыше союзу душ мужской и женской, нерасторжимому, гармоничному, как музыка, невыразимо прекрасному — преддверие рая, залог бессмертия.