Фрэнк Норрис - Спрут

Нет, никогда, никогда не забудет ее Ванами, никогда не утихнет его горе, никогда не притупится боль, сколько бы ни прошло времени. И снова, пока ни сидел так, устремив взгляд на далекую колоколенку, безысходная тоска схватила его за горло, словно все это случилось только вчера. Снова возникла боль в сердце, жгучая физическая боль; он крепко стиснул руки, переплетая пальцы, ломая их; глаза его наполнились слезами, он дрожал всем телом.

Да, он потерял ее. Оказалось, что их союз не был угоден Господу. Оказалось, что все это было ошибкой. Безбрежная, неземная любовь, которая снизошла на них, была всего лишь злой насмешкой. Ванами вскочил на ноги. Он знал, какая ночь его ждет. Нет-нет, во время его нескончаемых скитаний — в пустыне ли, на склоне ли горы, потерянному и всеми забытому, или на дне каньона, совершенно одинокому во всем подзвездном мире, под белесым оком луны — выпадали ему часы, когда горе вновь накатывало как огромная бездушная машина, и тогда он вступал в противоборство с ночью, стараясь осилить свою печаль, и молился, бессвязно, почти бессознательно задавая ночи и звездам все тот же вопрос: «За что?»

И вот опять пришла такая ночь. Он знал, что теперь до рассвета будет бороться со своей скорбью, терзаемый воспоминаниями, осаждаемый видениями сгинувшего счастья. Если приступ вновь овладеет им сегодня, он пойдет в миссию, потому что больше ему идти некуда; там он поговорит с отцом Саррией, а потом проведет ночь под старыми грушевыми деревьями в монастырском саду.

Он быстро зашагал по полям Кьен-Сабе в сторону церкви; его худое, загорелое лицо аскета было невыразимо печально. После часа ходьбы он пересек дорогу, соединявшую Гвадалахару и цветочное хозяйство, перешел вброд Бродерсонов ручей, там, где он забегал на монастырскую землю, поднялся на холм и остановился, с трудом переводя дух, перед ведущей к церкви колоннадой.

До этого случая Ванами не отваживался заходить сюда в ночную пору. Посетив тогда — в первый раз — миссию вместе с Пресли, он заспешил уйти до наступления сумерек, не будучи еще готовым к встрече с призраками, которые в его представлении собирались в саду к ночи. При дневном свете место это казалось совершенно незнакомым. В его воспоминаниях старинное здание и окружающий его сад отнюдь не ассоциировались с ярким солнечным светом и игрой красок. Когда бы в дни своих скитаний по безлюдным просторам Юго-Запада не пытался он вызвать в своем воображении этот пейзаж, всегда он являлся ему окутанным загадочной дымкой безлунной ночи — старые груши чернели в тени, а фонтан воспринимался скорее на слух, чем зрительно.

Но в сад он еще не вошел. Сад был по ту сторону монастыря. Ванами прошел вдоль всей колоннады с ее неровным выбитым полом красного кирпича до последней двери, рядом с колокольней, и позвонил, дернув за кожаный шнурок, свешивавшийся из дырки над дверной ручкой.

Однако таращившая спросонья глаза служанка, которая после долгого ожидания отперла дверь, сообщила ему, что Саррии нет у себя в комнате. Но она знала, что Ванами — близкий друг священника и его протеже, и потому впустила его, прибавив, что Саррию он непременно застанет в церкви. По выложенной кирпичом галерее, где гуляли сквозняки, она провела его в просторное помещение, занимавшее все основание колокольни, откуда шаткая лесенка вела наверх в темноту. У подножия этой лесенки находилась дверь в церковь. Служанка впустила туда Ванами и затворила за ним дверь.

Выбеленные кирпичные стены и плоский потолок тускло освещали паникадило, свисавшее с потолка на трех длинных цепях над алтарем, и несколько дешевых керосиновых ламп по стенам, укрепленных на кронштейнах, окрашенных под бронзу. Всюду на стенах была развешана обычная серия картин, изображающая крестный путь. Композиция и сами рисунки были ужасающе примитивны, но были пронизаны наивной слепой верой и тем подкупали. Все картины были вставлены в одинаковые позолоченные рамы и снабжены соответствующей надписью, сделанной бьющими в глаза черными буквами: «Симон Киринеец помогает Христу нести крест», «Святая Вероника отирает лицо Иисусу», «Иисус падает в четвертый раз» и так далее. С середины церкви начинались семейные скамьи, темные, с низкими спинками, похожие на гробы мореного дуба, отполированные многими поколениями, а сбоку возвышалась вделанная в стену кафедра с потускневшим позолоченным навесом, напоминавшим приподнятую крышку огромной шляпной картонки. В проходе, между скамьями, в глаза ударяла пронзительно красная ковровая дорожка. Впереди виднелись ступени, ведущие к алтарю, дубовые, источенные червями перила, высокий престол с покровом, купленным на дешевой распродаже в Сан-Франциско, массивные серебряные подсвечники, такие тяжелые, что зараз больше одного не поднимешь, — дар какой-то давно усопшей испанской королевы, — и наконец окружавшие алтарь картины: Мария с нимбом, Христос, крестные муки, Иоанн Креститель и святой — покровитель храма Сан-Хуан Батиста в молодости, сухопарый человек с серым лицом, в шкуре, поднявший два пальца, сложенные для благословения.