Фрэнк Норрис - Спрут

Итак, пахота началась. Солнце поднималось все выше. Сотни железных рук прилежно разминали, и растирали, и разглаживали, и похлопывали влажную огромную землю, сотни железных зубов глубоко вгрызаясь в ее могучую плоть. Возвышаясь на своем шатком, тряском сиденье, вздрагивавшем при каждом толчке, погоняя лошадей, крепко намотав на руки влажные, вдруг ожившие вожжи, которые то врезались ему в ладони, то норовили выскользнуть, Ванами чувствовал, как закручивает его водоворот чувств, сталкивающихся звуков и зрелища открывшейся ему панорамы, и испытывал приятное оцепенение, словно завороженный обрушившимися на него путаными впечатлениями. Его обязанности были невелики — он должен был следить за тем, чтобы его упряжка шла размеренным заданным шагом, точно соблюдая дистанцию, и за тем, чтобы его борозды ложились как можно ближе к бороздам, проложенным соседним плугом, идущим немного впереди. И хотя какой-то частицей мозга он настороженно и зорко следил за всем происходящим, большая часть этого мозга, убаюканная монотонностью работы, погрузилась в покой и дрему.

Пахота шла полным ходом, все больше вовлекая Ванами в туманный медленный круговорот. Под ним находился лязгающий, сотрясающийся механизм; каждый перевернутый пласт земли, каждое преодоленное препятствие толчком отдавались в теле; даже сопротивление сырой земли, непрерывно сползавшей с блестящей поверхности лемехов, чувствовал он кончиками пальцев и затылком. Он слышал топот множества копыт, с легкостью толкущих в прах большие комья глины, позвякивание сбруи, постукивание лошадиных зубов о трензеля, удары железных подков о подвернувшиеся голыши, шуршанье сухой стерни под лемехами по мере прокладки борозды, шумное, ровное дыхание блестящих от пота, опутанных ремнями лошадей, и доносившиеся со всех сторон голоса работников, их увещевающих. Повсюду мелькали лоснящиеся темные лошадиные спины с выступающими от натуги мышцами, их вздымающиеся и опадающие бока, тяжелые круглые копыта с налипшей на них глиной, упряжь в клочьях пены, красные от загара лица работников, синие комбинезоны в пятнах тавота, мускулистые руки с побелевшими от напряжения суставами, вцепившиеся в вожжи, и над всем этим аммиачный дух лошадей, терпкий запах человеческого и конского пота, аромат нагретой сбруи и сухой стерни и наконец покрывающий все прочие запахи густой, дурманящий дух взрытой живой земли.

Временами с верхушки какого-нибудь холмика взору Ванами открывался более широкий горизонт. На других секторах Кьен-Сабе полным ходом шла та же работа. Порой в поле его зрения попадала другая колонна плугов на соседнем секторе — иногда они находились так близко, что до слуха долетал неясный шум их передвижения, а иногда так далеко, что колонна превращалась в продолговатое темное пятно на буроватой поверхности земли. Дальше к западу, на ранчо Остермана, другие колонны появлялись и исчезали из вида, а с верхушки самого высокого на их секторе холма Ванами мельком увидел ранчо Бродерсона. Движущиеся точки указывали на то, что и там пахота в разгаре. А еще дальше, за линией горизонта, где-то за краем земли были, он знал, другие ранчо, а за ними еще другие, огромное, неисчислимое множество их.

Повсюду, по всей бескрайней долине Сан-Хоакин, неслышно и незримо взрывали землю тысячи плугов, и десятки тысяч лемехов глубоко вонзались в теплую, влажную почву.

Это была долгожданная горячая ласка, сильная, требовательная, энергичная, по которой истосковалась земля; крепкое объятие многих железных рук, глубоко погружавшихся в смуглое, теплое ее тело, страстным трепетом отзывавшееся на их грубую ласку, такую напористую, что она граничила с насилием, столь неистовую, что могла сойти за жестокость. Здесь, прямо под солнцем, под безоблачным небом, начались титанические любовные игры; две стихии, первородные Мужчина и Женщина, переплелись в исполинском объятии, охваченные мукой непреодолимого тяготения, грешного и святого, неукротимого, стихийного, благородного, не признающего законов.

Время от времени бригада, в которой находился Ванами, по сигналу надсмотрщика или управляющего прекращала работу. Лошади останавливались, многозвучный шум затихал. Шли минуты. И из конца в конец колонны летел вопрос: в чем дело? Галопом проносился мимо управляющий сектором, возбужденный, растерянный. А всего-то, оказывалось, выходил из строя какой-нибудь плуг: терялся болт, заедало рычаг, глубоко застревали в тяжелой почве лемеха, оступившись, начинала хромать лошадь. Раз, уже к полудню, целая упряжка была выведена из колонны — сломался плуг, и пришлось послать в кузницу за мастером.