Фрэнк Норрис - Спрут

Хильда нащупала листок на кусте, сорвала его и поднесла ко рту.

— Мама, я съем листик. Можно?

Мать не отвечала.

— Ты хочешь поспать, мамочка? — спросила Хильда, касаясь ее лица.

Миссис Хувен шевельнулась.

— А, что ты сказала? Поспать? Да, кажется, я заснула.

Слова были невнятны, едва слышны, скоро голос замер совсем. Но она не спала. Глаза были открыты. Блаженное оцепенение начало овладевать ею, чувства сладостно притуплялись. Она больше не испытывала ни боли в желудке, ни спазм, утих даже голод.

— Фаршированные артишоки просто восхитительны! — сообщил молодой Лэмберт, вытирая кончиком салфетки губы. — Приношу мои извинения, миссис Джерард, но промолчать я не мог — оправданием мне служит ваш обед.

— Следуя дурному примеру, поданному мистером Лэмбертом, скажу, что меня просто потрясла спаржа, — поддержала его миссис Сидерквист, — удивительно нежная, а вкус просто божественный. Где вы такую достаете?

— Нам ее привозят с юга штата, там есть одна ферма, — пояснила миссис Джерард. — Заказываем по телеграфу и в тот же день получаем. Муж устроил, чтобы экспресс делал остановку рядом с той фермой специально затем, чтобы захватить ее. Блажь, конечно, но я просто не могу есть спаржу, срезанную накануне.

— Я тоже! — воскликнул Джулиан Лэмберт, не упускавший случая подтвердить свою репутацию эпикурейца. — Я могу с точностью до одного часа определить время, когда спаржа была срезана.

— Просто не представляю, как можно есть спаржу, купленную на рынке, — сказала миссис Джерард, — ведь одному Богу известно, через сколько рук она прошла.

— Мама, мамочка, проснись! — плакала Хильда, пытаясь разнять сомкнувшиеся наконец веки миссис Хувен. — Мамочка, не спи. Мне страшно.

Она принялась трясти мать за плечо. Наконец губы миссис Хувен зашевелились. Припав к ним ухом, Хильда услышала, как мать шепчет:

— Мне плохо… спи… плохо… поесть бы…

— Мама, мамочка, проснись же! — кричала Хильда, захлебываясь слезами. — Не спи! Я боюсь.

Она трясла мать изо всех сил, несколько раз пыталась кончиками пальцев приподнять ей веки, — но миссис Хувен больше уже не шевелилась. Тощее вытянувшееся тело неподвижно лежало на земле; ноги, обутые в стоптанные башмаки с дырявыми подошвами, были бессильно раскинуты, закрытые глаза глубоко запали, лоб и седые волосы покрылись капельками сгустившегося тумана, старая шляпка съехала набок, дешевое вылинявшее платье было порвано и выпачкано грязью.

Девочка припала к матери, она целовала ее лицо, обвивала шею руками. Долго лежала она так, то засыпая, то просыпаясь в горьких слезах. И тут в кустах послышался шорох. Очнувшись, Хильда увидела склонившегося над ней полицейского и еще нескольких человек. У одного в руке был фонарь. Испуганная, онемевшая от страха, она не могла ответить на вопросы, которые ей задавали. Появилась какая-то женщина, очевидно, хозяйка домика, стоявшего на холме. Она взяла Хильду на руки и заплакала.

— Я заберу девочку к себе, — сказала она полицейскому. — А мать… неужели ее уже нельзя спасти?

— Я послал за доктором, — ответил полицейский.

Перед тем, как дамы встали из-за стола, молодой Лэмберт поднял бокал с мадерой и, обращаясь к жене железнодорожного магната, сказал:

— Обед был просто замечательный! Благодарю вас!

На десерт было подано замечательное произведение кулинарного искусства — башня из перемежающихся слоев глазированных бисквитов, пломбира и каштанов в жженом сахаре.

— До чего хорош, — заметил Джулиан Лэмберт будто про себя, но на самом деле для сведения мисс Сидерквист, — этот Moscovite fouette [35] Торт по-московски (фр.). . Честью клянусь, никогда не пробовал ничего подобного!

— А уж вы-то в таких вещах толк знаете, — ответила она.

Доктор, склонившийся над телом миссис Хувен, поднялся.

— Поздно, — сказал он. — Она умерла уже несколько часов назад. Голодная смерть.

Пшеница в третьем секторе Лос-Муэртос была уже сжата, и Берман, проезжавший эти места в самом начале августа, покатил прямо по жнивью; он внимательно вглядывался в даль — не видно ли где-нибудь на горизонте дымка, по которому можно было бы определить, где работает комбайн. Но ничего не было видно. Жнивье простиралось сколько хватал глаз, — казалось, до самого края земли.

В конце концов Берман придержал лошадь и вытащил из-под сиденья полевой бинокль. Встав на ноги и настроив его по глазам, он оглядел все поле от юга к западу. Было полное впечатление, что раскинувшееся перед ним пространство — не суша, а океан, а сам он, сбившись с курса в утлом суденышке, изучает в бинокль морские просторы, стараясь отыскать облачко дыма из трубы парохода, скрытого за горизонтом.