Анхель Аранго: Кубинский рассказ XX века

— Как красива кровь! Правда? — сказала она мне однажды, показывая пурпурную капельку, которая, будто крошечный рубин, сверкала в лучах солнца на ее раскрытой ладони.

Прошло несколько дней, и одно маленькое происшествие позволило нам увидеть цвет крови, текущий в ее собственных венах. В то утро, обменявшись с Хакобой нашим обычным приветствием, я выстрелил в красивого серого кролика, перебив ему задние лапки, но не задев тельца, и теперь с увлечением следил, как Азор и Невинность мчатся наперегонки, оспаривая друг у друга бедного калеку, ползущего к своей норке. С изощренным коварством девочка криками старалась отвлечь собаку от добычи, но у Азора было явное преимущество, и он ушел далеко вперед. В восторге от этого зрелища я достал охотничий свисток, заставил упрямца бросить преследование и, к его великой досаде, усадил рядом с собой. Невинность, заметив, что поле боя осталось за нею, удвоила свой пыл: девочка побежала еще быстрее, и, пока Азор, которого я крепко держал за ошейник, громким лаем выражал свое негодование, она, не давая себе ни минуты передышки, продолжала охоту. Вдруг Невинность, вскрикнув, упала ничком в низкий кустарник, где скрылся раненый зверек. Я бросился ей на помощь, но она, прихрамывая, уже поднялась и, схватив пленника за длинные уши, победоносно размахивала им. На бедре у девочки, чуть повыше коленки, была видна царапина.

— Нет, нет, это ничего, это правда ничего. Даже почти не больно, — твердила Хакоба, протягивая мне раненого зверька, которого я тут же, размозжив ему голову рукояткой ножа, отправил в сумку.

Однако, несмотря на все уверения, она продолжала хромать, а когда прикоснулась рукой к раненому месту, на платье проступило красное пятно. Меня охватило глубокое волнение, и, наверно, я сильно побледнел, потому что, подняв глаза, Невинность рассмеялась мне прямо в лицо.

— О, Невинность, дорогая моя, нельзя же так, — умоляющим голосом произнес я. — Дай мне хотя бы посмотреть, что у тебя. Потом смейся надо мною сколько хочешь, но, ради моего спокойствия, дай посмотреть, что у тебя. — Дрожа всем телом, я хотел наклониться и приподнять подол ее платья.

Секунду она смущенно колебалась, а потом, снова рассмеявшись, села на траву и грациозным движением протянула мне ногу. У меня едва хватило сил обнажить рану…

Это была всего лишь обычная, правда довольно глубокая, царапина, причиненная, вероятно, каким-то шипом, который прочертил красную линию длиною не более четырех сантиметров по белизне ее бедра.

— Шип наверняка застрял там, попробуй вытащить его, — сказала мне Невинность с невозмутимым спокойствием.

Я сел рядом с нею и, держа на коленях ее стройную пораненную ножку, принялся искать, но пальцы мне не повиновались и какое-то странное чувство дымкой застилало глаза. Кончилось тем, что Невинность рассердилась.

— Трус! — крикнула она, оттолкнув меня. — Пусти, я сама, ты никуда не годишься!

Невинность твердой рукой решительно ощупала раненое место, нашла шип и, зацепив его кончиком ножа, вытащила, потом перевязала ранку моим носовым платком, легко вскочила, резким движением оправила подол платья и, крепко ударив меня по плечу, повторила:

— Трус! Правильно сделал, что не пошел на войну! Тебя бы даже в Красный Крест не взяли!

Еще долгое время спустя она припоминала мне этот маленький случай, и издевкам ее не было конца. Что это? Неужели только тревога за нее и вид крови любимой девушки вызвали у меня такое странное, доходящее почти до потери сознания оцепенение? Не знаю. Психология никогда не принадлежала к числу моих любимых наук. Но неоднократно потом и даже сейчас, стоит лишь на миг прикрыть глаза, как перед внутренним взором предстает та лилейно-белая нагота и красное пятно.

Теперь все уже в прошлом: Невинность, безбрежные пески, сосны, сурово и неподвижно встающие под голубым небом, большая любовь, вдохнувшая жизнь в эту увядающую природу и расцветившая ее яркими красками. Время, а вернее приобретенный с ним жизненный опыт, губит в человеческом сердце столько благородных химер, уносит с собою столько возвышенных нелепостей!

Наступала осень. Я трепетал при мысли о долгих, холодных днях, о бесконечных ночах под серым печальным небом. Если бы не радости, которые дарил мне сосновый бор, жизнь в изгнании из-за ее бесконечного однообразия стала бы для меня нестерпимой, особенно после того, как я познакомился с Невинностью. Я думал о непогоде, которая помешает нам видеться и целые дни проводить в прогулках. Что готовит мне грядущее в чужой стране? Какие неожиданности, радости, горе? Вечерами, расставшись с Невинностью, я возвращался в гостиницу в мрачном расположении духа, терзаемый безотчетной тревогой; я закрывался в своей комнате, чтобы еще и еще раз до мельчайших подробностей пережить прошедший день.