Анхель Аранго: Кубинский рассказ XX века

— А ну! За еду! Мы теперь как Робинзон на необитаемом острове. Когда у нас кончатся сыр и мясо, нам придется съесть друг друга. С кого же мы начнем?

Мы принялись за обед с тем нервным весельем, которое сообщает человеку уверенность в том, что он далеко от остального мира и, забыв условности, вновь возвращается к детству. Видневшиеся вдали маленькие островки медленно стирала поднимавшаяся вода. Маяк мягко покачивался в такт едва заметно начавшемуся в глубине огромной серой равнины движению.

Невинность, Габриэла и я ели прямо руками, что только удваивало наш аппетит.

— Робинзон был один, а мы можем заселить наш остров. Мы переженимся, и у нас будет много детей, — совершенно серьезно заявил я, внося свою лепту в эту легкую комедию, а может быть, мысленно сожалея, что мы действительно не находимся в пятистах лигах от всего цивилизованного мира. Какой прекрасной была бы эта жизнь, пусть даже и среди суровой природы!

— Вот, вот, мы поженимся! — воскликнула Невинность, которую переполняла детская радость. — Да, но нас всего трое… За кого же выйдет замуж Габриэла?

Она притворилась, что серьезно думает над судьбой сестры. На ее узком выпуклом лобике появилась недобрая складка, а уголки губ коварно приподнялись. Наконец, как-то странно рассмеявшись, она воскликнула:

— А, знаю! Габриэла выйдет замуж за Азора, так нас будет две пары! Азор, иди сюда! Имею честь представить тебе твою сеньору супругу!

Мы немного посмеялись, потом несколько минут прошли в молчании, каждый отдался во власть собственных чувств. Ясно звучал дальний набат колокола, затерянного в сверкающей дали и все сильнее раскачиваемого волнением прилива. Солнце припекало и начинало беспокоить. Нами овладело какое-то смутное томление, в котором, казалось, медленно растворяется воля. Чайки выписывали широкие круги над головой, и можно было подумать, что от их бесшумного полета еще больше застывало недвижное пространство. Некоторые чайки, срываясь с высоты за рыбешкой, пролетали в такой близости от нас, что мы различали серебряный отблеск их перьев.

Я обнимал Невинность за талию, прижимал ее к себе и мелкими поцелуями покрывал шею. Она уже не противилась: она уступала, отдаваясь мягкой настойчивости моих ласк. Сидящая по левую руку от меня Габриэла почувствовала явное смущение и нахмурила брови.

Мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Вдруг Невинность судорожно вздохнула и уронила голову мне на грудь. У нее уже недоставало сил сдержать хлынувшее чувство. Я отыскал ее губы и приник к ним долгим поцелуем. Он не походил на прежние: это был глубокий, как море, светлый и чистый, как небесный свод, поцелуй. Наши существа слились воедино, и девочка, опустив ресницы, впала в сладостное забытье.

Когда она пришла в себя, в ее зрачках еще сиял отблеск того счастья, которое она пережила за эти краткие минуты; словно испуганная им, Невинность приподнялась и посмотрела на сестру. Крупная слеза медленно катилась по щеке Габриэлы. Рядом с Габриэлой не было друга! Габриэла была одна! Невинность угадала силу этого невысказанного горя, и ей стало стыдно за свой эгоизм, за свое счастье: глубокое чувство сострадания проступило на ее разгоряченном лице.

— Поцелуй ее тоже! Бедняжка! — шепнула она, наклоняя мою голову к сестре. — Но только один раз, слышишь? Всего один раз, не больше.

Впоследствии я узнал, что Невинности давно уже нет в живых.

Перевела Н. Булгакова.

Вернувшись в свой любимый край, я спросил о друзьях. Мой любимый край — это плоский каменистый берег, который дремлет, прихотливо изогнувшись вокруг глубокой впадины Карденасской бухты. Мои друзья — это суровые и простые люди: Лусио, промышляющий ловом рыбы-парусника, старая мастерица Хосефа, плетущая сети, Вьюн — мальчонка, помогающий ставить приманки, Пио — углежог, Гаспар-бедняк…

— Пио?.. Гаспар?.. Разве вы не знаете, что с ними сталось? Даже в газетах писали об этом.

И в темном углу погребка за рюмкой водки мне поведали жуткую историю, от которой разит морской пеной… «Во имя отца…» Простите, но я перекрещусь.

Об этом рассказал морякам сам Пио, когда его разум, как испуганная птица, рвался вон из-под черепной коробки. У этого Пио не было никакой фамилии, и он, надо думать, не помнил ни матери, ни отца, как будто его породили зеленые заросли мангров. Судя по седым волосам, пробивавшимся в буйной бороде, был он уже в летах, но, когда расправлял широкие, крепкие плечи, казался моложе. Поселившись вдали от людей, один на один с северным ветром, который свирепо проносился над этой глухой и безлюдной землей, он жег уголь в ожидании погонщиков, время от времени рисковавших забираться в такую глушь. Совсем рядом, рукой подать, другой углежог, негр Гаспар, тоже складывал костры из сухих обрубков мангров, икако [2] Икако — тропический кустарник. и тополя; на душе становилось легче, когда из лачуги Гаспара раздавался смех его жены и двух ребятишек, помогавших ему в работе. А дальше — никого, и вокруг — тишина. И над этим затерянным мирком, на фоне гор, прохладно синеющих вдали, медленно поднимались к небу две струйки дыма, такие робкие, такие кроткие, такие смиренные, как безвестная молитва бедняка.