Эрнст Гофман - Рассуждения кота Мура

– Я ничего не думаю, – торжественно произнес князь, – не беспокой меня пустыми вопросами о моих мыслях, егерь, а рассказывай спокойно всю историю до конца, тогда я и буду думать.

– Человек этот побежал, – продолжал егерь, – прямо в необитаемый павильон. Да, необитаемый! Как только он постучался в дверь, там сейчас же стало светло, и тот, кто вышел, был не кто иной, как честный господин Руперт, и незнакомец последовал за ним в дом, дверь которого тот снова запер. Вы видите, ваша светлость, что Руперт завел сношения с опасными и неизвестными гостями, которые, судя по их шнырянью, замышляют что-то недоброе. Кто знает, к чему это клонится? Может быть, сам светлейший князь в спокойном и мирном Зигхартсгофе должен опасаться злых людей.

Князь Ириней считал себя очень значительной княжеской особой и потому, конечно, не раз мечтал о всяких придворных интригах и опасностях. Последние слова егеря очень тяжело легли ему на сердце, и на несколько минут он впал в глубокое раздумье.

Егерь, – сказал он затем с широко раскрытыми глазами – егерь, ты прав. Дело о неизвестном человеке, который здесь шныряет, и о свете, который виден ночью в павильоне, значительнее, чем это может казаться в первую минуту. Моя жизнь в руках божьих; но меня окружают верные слуги, и если один из них пожертвует собой для меня, я, конечно, щедро награжу его семейство. Распространи это между моими слугами, добрый Лебрехт. Ты знаешь, что княжеское сердце свободно от всяких опасений и свойственного человечеству страха смерти, но существуют обязанности к своему народу, для него нужно себя сохранять, – в особенности, когда наследник трона еще несовершеннолетний. Я оставлю дворец не прежде, чем разоблачу козни в павильоне. Лесничий должен явиться вместе с егерями и остальными служителями, все мои слуги должны вооружиться. Павильон следует сейчас же окружить, дворец накрепко запереть. Позаботься об этом, мой добрый Лебрехт! Я сам наточу свой охотничий нож, а ты заряди мои пистолеты, но не забудь спустить курки, чтобы не случилось несчастья. И пусть мне дадут знать, когда комнаты павильона будут взяты приступом и осажденные принуждены будут сдаться, чтобы я мог пройти во внутренние покои. Пусть тщательно обыщут пойманных прежде, чем их приведут к трону, чтобы никто не мог сомневаться… но что ты стоишь? Что ты на меня смотришь? Чему ты улыбаешься? Что это значит, Лебрехт?

– Э, ваша светлость, – отвечал с лукавым видом лейб-егерь, – совсем не нужно звать лесничего и его людей.

– Отчего? – сердито спросил князь. – Отчего? Ты, кажется, смеешь мне возражать? А тем временем опасность возрастает с каждой минутой? Тысячу чер… Лебрехт, бросайся на лошадь! Лесничий, его люди, заряженные ружья – все это должно быть здесь в одну минуту!

– Да они уже здесь, ваша светлость, – сказал лейб-егерь.

– Как? Что? – воскликнул князь, раскрывая рот как бы для того, чтобы дать свободный выход своему удивлению.

– Как только рассвело, – продолжал егерь, – я уже был у лесничего. Павильон так тщательно окружен, что ни одна кошка не может оттуда выскочить, не только человек.

– Ты великолепный егерь, Лебрехт, – сказал растроганный князь, – и верный слуга княжеского дома. Если ты спасешь меня от этой опасности, то можешь смело рассчитывать на почетную медаль, которую я сам придумаю и велю отчеканить из серебра или из золота сейчас же после взятия приступом павильона, сколько бы у нас ни осталось людей.

– Если позволите, ваша светлость, – сказал лейб-егерь, – то мы сейчас же приступим к делу, то есть отворим двери павильона, поймаем негодяя, и все будет кончено; да, да, поймаем того молодца, который столько раз от меня ускользал, этого проклятого прыгуна, этого дьявольского молодчика, что непрошено расположился в павильоне, – словим этого мошенника, что обеспокоил фрейлен Юлию!

– Какой мошенник? – спросила советница Бенцон, входя в комнату. – Какой это мошенник обеспокоил Юлию? О чем это вы говорите, добрый Лебрехт?

Князь пошел навстречу Бенцон торжественным, значительным шагом, как человек, готовящийся к чему-то великому и важному, требующему напряжения всех его душевных сил. Он взял руку советницы, нежно пожал ее и сказал очень мягким голосом:

– Бенцон! Даже в уединении и в полной замкнутости особа князя подвержена опасности. Такова судьба князей: ни кротость, ни доброта сердца не уберегают их от враждебного демона, зажигающего в груди предательских вассалов зависть и желание властвовать! Бенцон! Самое горькое предательство подняло против меня покрытую змеями голову Медузы, и вы видите меня в величайшей опасности. Но вскоре настанет момент катастрофы; этому верному слуге буду я обязан, быть может, жизнью и троном! Если же суждено мне иное, я покорюсь своей участи. Я знаю, Бенцон, вы сохранили ваше расположение ко мне, и потому я могу патетически воскликнуть, как некий король в трагедии немецкого поэта, которою мне принцесса Гедвига недавно испортила весь чай: «Ничто не погибло, пока вы моя!» Поцелуйте меня, добрая Бенцон! Дорогая Мальхен, мы остались все те же!.. Боже милосердый, я забылся в своем смятеньи!.. Милая моя, будем сдержанны: когда появится изменник, мы уничтожим его одним взглядом. Лейб-егерь, пусть начнется приступ на павильон!