Эрнст Гофман - Рассуждения кота Мура

От радости начал я проделывать почти без всякого приглашения всевозможные штуки. Я говорил по-собачьи, умирал, снова воскресал и так далее.

– Удивительно смышленая собака! – воскликнула старая дама, сидевшая неподалеку от профессорши.

– Удивительно смышленая! – отвечал барон.

– Удивительно смышленая! – прозвучал, как эхо, голос профессорши.

Я скажу тебе коротко, добрый Мур, что я заботился о переписке, совершаемой вышеупомянутым образом, и забочусь о ней и теперь, а иногда бегаю даже с письмецом в квартиру профессора, когда его не бывает дома. Когда же барон Алкивиад фон Випп пробирается в сумерки к прекрасной Летиции, я остаюсь у дверей, и если вдали покажется господин профессор, то я произвожу такой чертовский гвалт своим лаем, что господин мой так же хорошо, как и я, чует близость врага и скрывается.

Мне казалось, что я не должен хвалить поведение Понто: я подумал о покойном Муциусе, о моем собственном глубоком отвращении ко всякому ошейнику, и это одно уже выяснило мне, что честный нрав, присущий всякому правдивому коту, гнушается любовными шашнями подобного рода. Все это я открыто высказал юному Понто, но он засмеялся мне в лицо и сказал, что едва ли кошачья нравственность может быть так строга, да и самому мне, вероятно, случалось время от времени выпрыгивать за веревочку, то есть делать нечто, выходящее за пределы узкого морального ящика. Я вспомнил про Мину и промолчал.

– Во-первых, добрый мой Мур, – продолжал Понто, – существует очень простое житейское правило, гласящее, что никто не уйдет от своей судьбы, которая делает все по-своему; как образованный кот, ты можешь прочесть об этом в одной книге весьма приятного стиля, под названием «Jacques le fataliste» [129]. He было ли предопределено роком, чтобы профессор эстетики Лотарио выказал вполне определенно предназначенное ему природой призвание вступить в тот большой орден, к которому принадлежит столько мужчин, нося его знаки с величайшим достоинством и важностью, ничего об этом не зная. Этому призванию последовал бы господин Лотарио, даже если бы не было на свете барона Алкивиада фон Виппа и Понто. Ну а если бы господин Лотарио заслужил нечто лучшее, и я не перешел бы в ряды армии его врагов? Но тогда, конечно, барон нашел бы другие средства объясняться с профессоршей, и то же самое зло было бы сделано профессору, не принося мне той пользы, которую извлекаю я теперь из приятных сношений барона с прекрасной Летицией. Мы, пуделя, не такие уж строгие моралисты, чтобы забывать о собственном теле и пренебрегать хорошими кусками, и без того уже достаточно скудно раздаваемыми жизнью.

Я спросил молодого Понто, действительно ли была так велика и важна польза, получаемая им на службе у барона Алкивиада фон Виппа, чтобы ею искупалось неприятное и тяжелое подчинение, связанное с нею. При этом я довольно ясно дал ему понять, что это подчинение всегда было бы неприятно коту, в груди которого не угасает дух свободы.

– Ты говоришь, добрый Мур, – гордо улыбаясь, ответил Понто, – то, что доступно твоему пониманию, или, вернее, то, что представляется тебе, благодаря твоей полной неопытности по части высших житейских отношений. Ты не знаешь, что значит быть любимцем такого любезного и благовоспитанного мужчины, как барон Алкивиад фон Випп. О том, что я сделался его любимцем с тех пор, как выказал свой ум и услужливость, я мог бы, вероятно, и не говорить тебе, мой свободолюбивый кот. Краткое описание нашего образа жизни заставит тебя живо почувствовать всю приятную и благодетельную сторону моего теперешнего состояния. Встаем мы, то есть я и мой господин, не слишком рано, но и не слишком поздно, ровно в одиннадцать часов. При этом я должен заметить, что мое мягкое и широкое ложе устроено недалеко от кровати барона, и мы настолько согласно храпим, что при внезапном пробуждении не знаем, кто из нас храпел. Барон звонит в колокольчик, и сейчас же является камердинер, который приносит барону стакан дымящегося шоколада, а мне фарфоровую чашку, полную прекрасного, сладкого кофе со сливками, которую я осушаю с таким же аппетитом, как барон свой бокал. После завтрака мы полчаса играем друг с другом, и это движение не только поддерживает наше здоровье, но и веселит наш дух. Если погода хороша, то барон садится у открытого окна и рассматривает проходящих в бинокль. Если же прохожих мало, то существует еще одна забава, которой барон может предаваться целые часы, не уставая. Под его окном лежит камень, отличающийся особенным красноватым цветом, а в середине этого камня есть маленькая дырка. Барон умеет так ловко плевать, что попадает как раз в эту дырку. Долгим и настойчивым упражнением достиг он того, что попадает на пари из трех раз один, и немало уже выиграл. После этой забавы наступает важный момент одевания. Тщательную прическу и завивку волос, а в особенности искусное завязывание галстука производит барон один, без помощи камердинера. Так как эти трудные операции производятся довольно долго, то Фридрих пользуется этим временем, чтобы совершить и мой туалет, то есть моет меня мылом, разведенным в теплой воде, расчесывает мои длинные волосы гребнем, оставляя на нужных местах изящную завивку, и надевает на меня красивый серебряный ошейник, которым почтил меня барон, как только он открыл мои добродетели. Дальнейшие моменты посвящаются литературе и искусствам. Мы идем в какой-нибудь ресторан или кафе, кушаем бифштекс или котлету, выпиваем рюмку мадеры и слегка заглядываем в новейшие журналы и газеты. Затем начинаются послеполуденные визиты. Мы посещаем ту или другую великую актрису, певицу, а иногда и танцовщицу, чтобы сообщить ей новости дня, но главным образом рассказать о дебютах, происходивших накануне вечером; замечательно, с каким искусством барон Алкивиад фон Випп умеет сообщать свои новости так, чтобы всегда поддерживать в дамах хорошее расположение духа. Никогда еще не удавалось противнице или по крайней мере соревновательнице присвоить себе хоть часть славы, венчающей царицу, посещаемую им в данную минуту в ее будуаре. Бедняжку освистали, осмеяли, и если уж нельзя умолчать о действительно блестящем успехе, то барон наверное сумеет преподнести новую скандальную историю про вышеупомянутую особу, и история эта будет так же жадно подхвачена, как и распространена, чтобы убить своим ядом цветы на венке артистки. Самые важные визиты к графине А., баронессе Б., посланнице В. и т. д. длятся до половины четвертого, затем барон обделывает собственные дела, так что в четыре часа он может спокойно садиться за стол. Это совершается обыкновенно тоже в ресторане. После обеда мы идем в кафе, играем партию на биллиарде и, если позволяет погода, совершаем небольшую прогулку; я делаю это, конечно, пешком, а барон по большей части верхом. Наконец приходит время идти в театр, чего барон никогда не пропускает. Вероятно, он играет в театре особенно важную роль; он не только посвящает публику во все отношения, касающиеся сцены, и знакомит ее с вновь появившимися артистами, но также и распределяет надлежащие похвалы и порицания и вообще дает верное направление вкусу общества. Он чувствует к этому особенное призвание. Так как даже самым изящным представителям нашей породы несправедливо запрещается вход в театр, то часы представления это – единственное время, когда я разлучаюсь со своим милым бароном и забавляюсь один, по своему личному усмотрению. Как это происходит и как я пользуюсь этим временем, заводя знакомство с английскими собаками, борзыми, мопсами и другими знатными особами, – ты сейчас узнаешь, мой добрый Мур. После театра мы снова кушаем в ресторане, и здесь барон вполне предается своему веселому нраву. Все говорят, смеются и находят все просто божественным, и никто не знает, что он говорит, чему смеется и что именно нужно считать божественным, но в этом-то и заключается самый высший тон и светская жизнь тех, кто знает толк в изяществе так, как мой господин. Нередко отправляется барон поздно вечером в то или другое общество и, вероятно, там уже доходит до совершенства. Но об этом я ничего не знаю, так как барон еще ни разу меня туда не брал, на что у него, вероятно, есть основательные причины. Про то, как прекрасно сплю я на мягкой постели около барона, я тебе уже говорил. Согласись же сам, добрый мой кот, что, судя по тому образу жизни, который я тебе описал, старый, сварливый дядя не должен обвинять меня в беспутном шатании. Правда, как я уже тебе признавался, было время, когда я давал повод ко всевозможным порицаниям: я держался дурного общества и находил особенное удовольствие в том, чтобы всюду врываться непрошеным, особенно на свадебные пирушки, и производить совершенно ненужные скандалы. Но все это делалось не столько из склонности к ненужному задору, сколько из потребности высшей культуры; я не мог удовлетворить ее в доме профессора. Теперь все изменилось. Но кого я вижу? Вот идет барон Алкивиад фон Випп! Он ищет меня, он свистит!.. Au revoir [130], дорогой мой!