Мартин Кукучин - Дом под горой

Дольчинцы, тоже все перемазанные виноградным соком, обступили Нико, забросали вопросами о шьоре Илии: мол, как его состояние, что он говорил, привел ли в порядок дела, и что доктор, и что супруга… Ненасытное любопытство, назойливое, неотвязное… Но вместе с тем люди поминали и добродетели шьора Зорковича: его дружелюбие, услужливость, доброту, непоколебимую вежливость, милосердие — и бедность; говорили о его заслугах перед церковью и городом…

— Жаль человека, душа моя, очень жаль, — толковали вокруг. — Редко такие родятся, а и родится такой, так ни гроша не стоит… Ох, долго не заполнится брешь после него, может, годы пройдут…

По Дольчинам с быстротой молнии разнеслись странные слухи: Зоркович умирает, он уже составил завещание, исповедался, даже последнее помазание принял… Доктор сам ему сказал: мол, сегодня еще проскрипишь, а завтра…

Гудок парохода, уже подходившего к пристани, застал Нико врасплох среди всей этой досужей болтовни. На палубе выделялась фигура монахини в черной рясе и белом чепце. Рядом с ней стояла другая женская фигура — в соломенной шляпке, несмотря на осень, и в сером, монастырского покроя, платье. Нико прыгнул в лодку Шпиро и, подплыв к пароходу, поднялся по трапу на палубу, где его ждала монастырская сестра со своей питомицей.

— А мама не приехала? — услышал Нико звучный, приятный альт, и показалось ему, что никогда он еще не слыхал этого голоса. Он встретил взор синих глаз, сиявших кротостью из-под чистого, не знающего забот лба, — и смутился от того, как он по-новому воспринимает Дорицу.

— Мама не могла, меня послала. Хоть и на Галеше, а все равно через часок увидишься с ней!

— Галеша здесь! — радостно воскликнула Дорица.

Нико занялся ее багажом, который спускали в лодку. Тем временем сестра отвела девушку в сторону и что-то важное говорила ей. Дорица, растроганная, выслушивала, как видно, советы, которые считает необходимым давать всякий воспитатель, отпуская питомца в бурное житейское море. Под конец монахиня, тоже растроганная, прижала к груди молодую девушку, осенила ее лоб крестным знамением и ласково поцеловала.

И вот Дорица уже в лодке. Глазами, полными слез, все смотрит она на палубу, где осталась ее наставница; может быть, и у нее болит сердце, отрываясь от той, которую полюбила. Стоит монахиня одна, удрученная неуверенностью не в собственной судьбе, ибо ее путь прям, отмерен и предел установлен точно, а в судьбе этой девушки: куда стремит ее эта ладья, через какие бури и рифы, не потерпит ли где-нибудь крушение…

Дорице же просто горько расставаться с милыми, дорогими ей людьми — с ласковыми наставницами, с добрыми подружками. Она еще не успела опомниться, окинуть взором таинственный горизонт, к которому ей суждено идти. Она еще не вполне сознает, что отныне, неумолимо и навсегда, захлопнулась за нею дверь в безвозвратное прошлое…

Долго стояла Дорица на набережной, не отрывая взгляда от парохода. А он уже вспенил вокруг себя воду, тяжеловесно развернулся, но едва открылся перед ним морской простор, он легко заскользил по волнам, оставляя за собой пенный след. Еще видна на палубе черная фигура под белым чепцом, заметен белый платок, которым машет сестра. Но она все меньше, меньше — совсем растаяла… Исчезла, как видение, словно никогда ее и не было; уже ничего не видят застланные слезами глаза.

Плачет Дорица, каким-то холодом обдало ее. Теперь уже она ясно почувствовала: что было — прошло, что знала она — исчезло навеки, и начинается новое. Погруженная в воспоминания о счастливых днях в монастырском пансионе, о трогательных сценах, разыгравшихся вчера и сегодня — сценах прощания, — села Дорица, вздыхая, на Галешу. Послала еще последний взгляд вслед пароходу, который ползет там где-то, в морской дали, похожий на гусеницу, со струйкой дыма над собой, и крепче ухватилась за луку седла.

Галеша старательно перебирает ногами на крутом подъеме. Рядом шагает Юре, следит, чтоб девушка не соскользнула с седла. Вскоре поднялись на гору: открылся вид на холмы и пригорки родного края. Родной городок поздоровался с Дорицей приветливыми, такими знакомыми крышами белых домов. Тяжесть спала у нее с души, развеялась печаль. Уже не приходит Дорице на ум оглядываться туда, где, на глади вод, все еще виден, словно застывший в неподвижности, крошечный пароходик. Радостью расширилась грудь, с наслаждением вдыхая благовонный воздух родины. Все, все приветствует ее! Все старые, милые, знакомые, которых она так давно не видела. И Галеша, у которого успела поседеть шерстка на морде, и Юре — у того тоже прибавилось морщин… А позади, звеня подковами по каменистой дороге, топает Руменко, и сидит на нем друг ее детства, Нико. Сколько раз вспоминала о нем, как скучала по нему первое время за высокой оградой монастыря! Посветлело лицо Дорицы, засмеялись глаза, хотя и дрожит еще на ресничке забытая слезка… Нико поравнялся с ней, хочет, видно, что-то сказать; Дорица крепче ухватилась за луку седла.