Мартин Кукучин - Дом под горой

В темное небо уставилась Катица, а в головке ее так и мелькают светлые мечты, сказочные картины…

Тут во двор вошел отец; на его серьезном лице написаны заботы, думы. Рассеялись розовые облачка, снова сдавила сердце суровая действительность, сдавила больно, беспощадно! Нет, не суждено ей, Катице, достигнуть того, по чем вздыхает душа! Приговорена, обречена Катица — ждут ее пустыня, колючки да репейник. Как упорно сопротивляется этому сердце, как тяжко ему покориться силе — случайной, силе обстоятельств! Встала перед глазами картина, которую она видела сегодня в доме Бобицы: вот куда хочет столкнуть ее отец, лишь бы как-нибудь пристроить! У него свои расчеты, свои планы — какое ему дело, что там она будет увядать, пока совсем не увянет?

Сверкающими глазами, словно бросая вызов, смотрит Катица на отца. «Пускай ругает, пускай бьет, как хочет — пускай!» Что еще может он ей сделать? Что отнять? Пусть же изливает на нее свою ярость, пусть растопчет ее, как червяка…

А отец, видно, догадывается, что вершится в душе его младшенькой. Не гнев — сожаление, скорбь охватили его. А главное — забота, тяжкая забота: что-то будет, как-то будет! Мнится ему — сейчас зачинается нечто новое, какой-то поворот, переворот в жизни. Только куда, в какую сторону поворот, и — самое важное! — чем все это кончится?

Нет, не может он сердиться. Он испытывает необходимость снова приблизить к себе эту душу, которая отходит от него и, как видно, готова стать совсем чужой…

Мате подошел к дочери, привлек к себе, как в старые добрые времена. Чувствует, как вздрагивает дочь, — хочет, наверное, высвободиться, убежать, забиться одной в уголок, слезами облегчить сердце… Но он крепко держит ее одной рукой, а другой гладит по голове.

— Ну, ну, что ты, дитятко, — заговорил он мягким топом. — Что же ты все убегаешь, все сторонишься меня? Разве ты уже не моя младшенькая?

Отцовские слова, их сердечность, в которой трепещет сострадание, нашли дорожку к ее сердцу. Катица поддалась им, прижалась лицом к плечу отца и заплакала — так безутешно, так горестно! Но сколько же сладости в этих слезах — они как бальзам… Смотрит Ера во все глаза: да что же это такое? Только что веселая была — и нате вам, плачет! Опять, видно, старик к ней цепляется, хочет, что ли, до смерти уморить милую мою, дорогую… Но она, Ера, — мать, ее слово тоже кое-что значит… Что слишком, то слишком! Есть предел и ее уступчивости…

Хотела было Ера подойти к дочери, но Мате приложил палец к губам и, выразительно глянув на жену поверх головы Катицы, показал ей на дверь. Невозможно ослушаться мужа; воинственное настроение улетучилось мигом, и бедная Ера, качая головой, скрылась в доме. Но спать она не пойдет — нет, будет ждать, может, и ее помощь понадобится; как только заметит хоть самую малость неладного… Нет, не даст она дочку в обиду! Довольно назиданий да поучений, сыты по горло — еще заболеет бедное дитя, занеможет с горя…

Мате не выпускает дочь из объятий, ждет — пускай выплачется. Пусть выплачется, легче ей станет, улягутся взбурлившие чувства. И когда Катица утихла, он заговорил тихо, сердечно; рассказал, какие надежды возлагает на нее, как гордится ею, каким сокровищем ее почитает. И о долге своем перед ней говорил, о том, что обязан руководить дочерью, на верную дорогу выводить. Долго говорил Мате, много — сам себе не отдавая отчета, о чем говорит и сколько — все, все выложил он, что внушала ему отцовская любовь. Не раз дрогнул голос его от волнения. А Катица слушала, не поднимая с его плеча мокрое от слез лицо, пила этот сладкий звук, в котором столько любви. Не наказывать — предостеречь хочет отец. Не портить ей настроение, невинную забаву — не хочет он допустить, чтобы дочери его попали на язычок людям. Не затаптывать стремление к лучшему, высшему, а вырвать с корнем высокомерие, тягу к роскоши. Не приговаривать дочь к вечному мраку, к блужданию в пустыне хочет отец, — нет, он хочет помешать дочери сбиться с пути, сделаться блуждающим огоньком, без крова, без прибежища…

Так долго и широко говорил он для дочери, тихонько, почти на ухо. Она слушает, не отвечает, только порой судорожно вздохнет после плача, после смятения чувства. Слушает сладкие речи отца, и мир распространяется в ее душе. И все же там, на самом донышке сердца, в самом сокровенном уголку грызет ее безмолвная скорбь — безмолвная и непреходящая: ибо требует отец, чтобы оставалась Катица на своем пути, не сходила с него. А это и есть то самое, что ее так мучит: это означает самоотречение, жизнь в низшем мире, выдворение из высших сфер, изгнание в пустыню обыденности…