Мартин Кукучин - Дом под горой

Нет, не убедил отец Катицу. Ушла она от него со строптивостью в душе. Даже отец не понимает, в чем ее счастье. Нарочно не хочет понять. Говорит — позволил! Нет, позволил-то он только для виду, а под рукой другого жениха держал, на случай, когда этот отвернется…

Но постепенно возмущение ее улеглось; остыло негодование, отпустило. Не может она сердиться на отца, упрекать его, когда навалился на него такой тяжкий крест… Впервые вдруг ясно осознала Катица, что дни отца сочтены, что уходит он навсегда — и останется она сиротой, без защиты…

Но еще тяжелее Катице переносить жалобы матери. Несчастье грызет старую пуще, чем дочку, и видит она единственный выход в том, чтоб Катица обеспечила себя с другой стороны. Хорошо бы обручилась с другим, да поскорее, хоть вон с Пашко; тогда, кажется Ере, забудется их унижение, люди перестанут болтать да сплетничать.

— Да как же ты одна-то будешь, доченька! — зудит беспрестанно мать. — Любой тебя толкнет, сироту, в угол загонит!

Девушка упорно отмалчивается, только плечом нетерпеливо дергает, когда ей надоедят вечные попреки.

— Да кто ж тебя оборонит, когда отец дух испустит? А ведь душа-то его в чем только держится! Как подумаю, чем он еще жив — мороз подирает… И я бы у тебя приютилась от этой змеи… Кто с ней справится, как возьмет в руки ключи от дома?

В конце концов Катица не выдержала, убежала в свою каморку, где никто ее не увидит, бросилась на кровать, выплакалась досыта…

Однажды Мате велел позвать писаря и двух свидетелей, в присутствии которых и составил свое завещание. Когда они удалились, молчаливые, серьезные, — в доме стало как-то непривычно тихо и задумчиво. Ивана не было. Как только те трое пришли, он убежал в поле. Всю дорогу плакал, как ребенок. Тяжелое чувство осиротелости навалилось на него. Все мысли его и планы насчет самостоятельной жизни кажутся ему теперь греховными. Как будто он согрешил против отца, высказав их…

Только теперь понял Иван: все, что есть в доме, сделалось не само собой. Все, что нажито, добывалось руками и разумом отца. Мало махать мотыгой в винограднике! Другие вон тоже мотыжат землю, может, еще усерднее, чем отец, а какой толк? Никакого! Семьи разделились, обеднели, распались… А отец построил свой дом, поставил его на прочном основании. Отец учил его, Ивана, — как работать в поле, как держаться с людьми. В школу его посылал, хотя сам никогда в школе не учился. Водил за руку в церковь, наставлял к добру… Предостерегал от дурной компании, бдил над каждым его шагом. Сколько раз мог поскользнуться Иван, если б не мудрые советы отца. Вот и теперь — болтался бы где-нибудь в Америке, и хозяйство разрушилось бы… А как отец всегда с ним обходился! Так ласково, так бережно… Даже когда бранил — бранил в духе любви и тихости. А как здоровье сына берег, не позволял переутомляться, сам всегда брался за тяжелые работы…

Все это вспомнилось Ивану, когда он с мукой в сердце бежал в поля.

— Нет у меня больше отца — нет у меня отца! — горестно закричал он и упал на голые камни.

Прошло несколько дней; и хотя стоит зима и дни стали короче — эти несколько дней показались нашим героям долгими, бесконечными. Мандина ежедневно ходила под Грабовик справляться о больном, и не с пустыми руками — всякий раз то что-нибудь вкусное из кухни принесет ему, то бутылочку прошека для подкрепления. Но от всего этого больному мало радости: самый сладкий кусок превращается у него во рту в полынь и желчь.

Однажды вечером явился к шьоре Анзуле Пашко Бобица. Она удивленно окинула взглядом его хороший костюм, но еще больше удивилась, когда Пашко сообщил, что завтра ее ждут в доме под Грабовиком.

— Добрая весть! — сказала шьора Анзуля. — Она означает, что между вами уже все сладилось.

— Да нет, рано мне хвалиться, — возразил Пашко. — Я и сам еще не знаю, чем дело кончится. — Он задумчиво покачал головой, впрочем без всяких признаков расстройства или гнева. — Будем надеяться, что со временем она поддастся уговорам…

— Вон как ты теперь заговорил! И не узнать прежнего Пашко!

— Надо иметь терпение, — скромно и как-то стесняясь сказал он.

Как всякому страстному человеку, ему теперь, когда он угомонился, немножко стыдно за то, что он вытворял по живости и нетерпимости характера. Но еще тяжелее ему оттого, что не знает он теперь, как выпросить прощение у шьоры Анзули и у ее сына за оскорбления и угрозы, которые, не дай бог, дошли до их ушей…