Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

«Если ты еще не слышала, то я тебе расскажу: идет слух, что Йерухам переложил свой чуб с левой стороны лба на правую».

Вернусь к своей истории. Ключ как сквозь землю провалился, и я никак не могу войти в Дом учения. Долек дал мне совет: «Когда дверь не открывается, берут топор и взламывают ее». Крулька воскликнула: «Боже, Боже, разве можно делать такое в молитвенном доме?» Долек только усмехнулся: «Вам нельзя, а нам можно». Крулька закрыла лицо передником и сказала: «Не слушайте его, господин, не слушайте его!»

С того дня, как Дом учения для меня закрылся, я не могу найти себе места. Раньше я то и дело захаживал на рынок и разговаривал там с людьми либо шел прогуляться в лес или в поля, но с тех пор, как пропал ключ, все эти места стали мне словно чужими. Пойду на прогулку — не получаю никакого удовольствия, возвращаюсь в гостиницу — не получаю удовольствия и там. Я начал бороться со своим дурным настроением. Я придумывал тысячи способов — иногда просто заставлял себя гулять, иногда принимался снова искать ключ. В конце концов я даже привык помногу ходить. Ноги привыкли, а душа так и не привыкла. Душа моя была мне тяжела, а ноги добавляли ей своей тяжести.

И каждый день я заново осматривал свою комнату. Не было уголка, где бы я не искал. Понимал, что все мои труды напрасны, и тем не менее продолжал искать. Да еще то и дело бегал в Дом учения, в надежде, что Господь сотворит для меня чудо и откроет закрытую дверь. Я даже в свалке старья на чердаке Дома искал, потому что в дни юности, когда я приходил туда с утра и уходил затемно, я сам оставлял ключ на чердаке, чтобы тот, кто случайно придет раньше меня, мог бы войти.

И тут меня нашел Даниэль Бах. Подошел, припадая на свою деревянную ногу, и сказал: «Советую господину сделать то же, что когда-то сделал я. Если потерялся старый ключ, нужно заказать себе новый».

Такой простой совет, а никто раньше не сообразил.

«Я пришлю к вам слесаря, — добавил Бах, — и он сделает вам новый ключ».

Трудное это дело — дожидаться слесаря. Стоило кому-нибудь незнакомому появиться в дверях гостиницы, как я тут же вскакивал и бросался ему навстречу. А когда убеждался, что это не слесарь, мне начинало казаться, что этот незнакомец специально пришел подшутить надо мной. Где живет слесарь, я не знал. Правда, я знал, где квартира Баха, — ведь он жил совсем рядом с гостиницей, стена к стене, — и мог бы, конечно, зайти к нему и спросить, где найти слесаря. Но меня удерживала надежда на Дом учения — каждый день я упорно обходил его со всех сторон в поисках какого-нибудь лаза, по которому можно было бы проникнуть внутрь. Увы, все бока нашего старого Дома учения были целы-целехоньки, и я не обнаружил в них ни единого просвета. Когда отцы наши строили здания для Торы, они заботились, чтобы в их стенах не было никаких дыр.

И все это время меня не покидали мысли о книгах, томящихся в запертом Доме. Немного их там осталось, но, пока у меня был ключ, я каждый раз, приходя туда, читал и изучал их. А теперь, когда ключ потерялся и я не могу войти, кто же будет по ним учиться?

Я сидел в зале за завтраком. Вошла какая-то старушка, согбенная и закутанная, как, бывало, моя покойная бабушка, мир памяти ее, в дни новолуния, только у моей бабушки одежда была опрятная, а у этой — поношенная. Старушка направилась прямо ко мне, поцеловала меня в плечо и залилась слезами.

Я спросил: «Кто вы? Отчего вы плачете?»

«Как мне не плакать, — сказала она, — если та девочка умерла и не удостоилась увидеть своего сына взрослым мужчиной».

«Какая девочка?» — спросил я.

«Кто же, как не твоя мать, господин мой, — ответила она. — Я была няней твоей матери. Такого доброго сердца, как у нее, не было во всем мире».

«Значит, вы — та самая Кейсариха?!» — воскликнул я. (В дни моей молодости, я вдруг вспомнил, в нашем городе была бедная семья, которая славилась своей склочностью и заносчивостью. Их-то и и прозвали Кейсарами, потому что они строили из себя важных людей.)

Она улыбнулась и кивнула.

Я стал извиняться, что назвал ее этим обидным прозвищем, но она перебила меня: «С чего мне обижаться, ведь меня все зовут Кейсарихой, и я не обижаюсь. Но скажи сам, какая из меня Кейсариха? Пусть бы у всех врагов Израиля была такая доля, как у меня. А сейчас, когда и настоящий кайзер уже не кайзер, какое это вообще имеет значение?»

«Не мать ли вы Элимелеха-Кейсара?» — спросил я.

«Она самая, — ответила старушка. — Того Элимелеха-Кейсара, который уехал и покинул свою мать. Разве не лучше было бы, если б он взял нож и сразу меня зарезал?! Ну скажи сам, господин мой, — где у него честность и где у него совесть? Сорок лет я мучилась с ним, а он взял и бросил меня — ноги в руки, и его уже нет. Но я себя утешаю тем, что Господь даровал мне жизнь и удостоил увидеть сына твоей матери. Я еще помню, как она гладила меня по щекам своими маленькими ручками. Как бархат, такие они были гладкие, ее ручки. Чтоб я так удостоилась видеть только хорошее, как она гладила мои щеки. Даже когда выросла, и тогда меня не чуралась. Перед каждым праздником заводила в большую комнату у них в доме, открывала передо мной шкаф со всей-одеждой и говорила — Фрейда, она говорила, возьми себе платье, возьми себе туфли. А когда я надевала это платье, так из него выпадала еще и серебряная монета».