Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

Странное дело: начинаешь припоминать наши с ней разговоры и диву даешься. Обычно человек ощущает, что его тело целиком принадлежит ему одному, а стоит этой девушке произнести слово или даже полслова, как она словно бы тотчас занимает кусочек места в твоем сердце, и вот уже этот кусочек не в твоей власти, а подвластен ей. Так о чем же все-таки она говорит? О, о чем только она не говорит! Впрочем, сдается мне, что кое-что из наших с ней разговоров лучше рассказать в другой раз, когда это будет к месту. Может, не стоило бы и вообще о них вспоминать, когда бы не этот удивительный факт, что место, в которое ложатся ее слова, тут же переходит под ее власть и она делает с ним все, что захочет. Хорошо еще, что она не все захватывает и ты можешь припомнить также слова других людей — например, что рассказывала о ней ее мать.

Рахели было три года, когда разразилась война. За несколько недель до этого она заболела. У нее болела голова, болело все тело, она почти лишилась сил, не улыбалась, не играла с подружками, ее часто лихорадило. И невозможно было понять, что это за болезнь такая, потому что она была слишком маленькой и ее слова мало что объясняли. Вдобавок к лихорадке, которая ее сжигала, у нее расстроилось пищеварение, но мать не обратила на это внимания. Она думала, что эти запоры от того, что девочка потеряла аппетит и ничего не ест. Жар и недоедание привели к тому, что Рахель худела день за днем, и если раньше ее личико было похоже на красное яблочко, то теперь оно сморщилось, как увядшая фига. От ребенка остались кожа да кости: ручки и ножки стали похожи на пустой чехол от зонта, а каждая косточка — точно высохший овсяный колос. Исчезли те нежные припухлости, что так характерны для детских ручек и добавляют им столько очарования. Одна лишь тонкая, сухая, пылающая кожа покрывала тело, свободно свисая с костей.

На вторую неделю болезни утренний жар немного спал, но Рахель оставалась молчаливой, неподвижной, ни на что не обращала внимания и лежала на кровати погруженная в себя. А к вечеру жар возвращался снова. Еще через несколько дней жар перестал донимать и по вечерам, но Рахель по-прежнему молчала, как будто ничего не чувствовала, и не просила ни воды, ни еды. Только через месяц лихорадка прекратилась совсем, и желудок тоже вернулся к норме. Ее начали понемногу кормить кашицей, и она вроде бы уже стала поправляться, как вдруг жар вернулся снова, а с ним и прежняя болезнь: ее вес опять стал уменьшаться и достиг девяти килограммов. «Но, несмотря на все это, — сказала хозяйка, — мы не отчаивались. Наоборот, мы надеялись, что она все же на пути к выздоровлению, потому что тогда нам уже объяснили, что эта болезнь называется паратиф и что от нее не умирают. Мы только не знали, что это детский паратиф и что у детей он проходит без последствий, и они, слава Богу, выздоравливают, и даже больше — набирают обратно все то, что потеряли за время болезни. Что уж говорить о нашей Рахели, ведь Господь был к ней так милостив, наградил ее всеми видами красоты и всеми видами прелести, какие только есть в мире».

Рахели было три года, когда на людей навалились беды войны. Вскоре пошли слухи, что враг уже под самым Шибушем. Весь город поднялся с мест, и все до единого бросились бежать — кто на телеге, а кто и пешком, потому что почти всех лошадей забрали на императорскую службу, так что телег на всех не хватало. Что же придумала мать Рахели? Она набросила на плечи большой платок, завязала его на пояснице и положила туда ребенка, закутанного в подушку и одеяло. Хоть солнце и пылало как огонь, она все равно боялась ее простудить. И вот так она вышла вместе со всеми из города — Рахель привязана на спине, а трое малышей идут рядом и держатся за ее юбку, — то Долек с одной стороны, а Лолек и Бабчи с другой, то Лолек и Бабчи с той стороны, а Долек с другой. А Рахель только выглядывает из платка над плечом матери, но ни звука не издает, ее вообще не заметно. Так они шли несколько часов в густой толпе беженцев — стариков, и старух, и беременных, и больных, и с детьми. По всем дорогам черно было от этих толп. И поскольку ее старшие детишки были еще малы и слабы и держались за подол ее платья, а на спине у нее была привязана Рахель, она шла медленно, чтобы дорога не становилась для них еще тяжелей. И еще она потому шла медленно, что солнце пекло вовсю, а она не привыкла ходить в жару. И в конце концов она совсем отстала от колонны, и завеса пыли скрыла от нее впереди идущих. Она закрыла глаза и брела точно во сне. А жара становилась все сильнее, и пыль заслоняла солнце и окутывала его, а подушки, одеяло и платок давили на спину, и тело обливалось потом, кроме этого ничего уже не чувствуешь, даже дыхания ребенка за спиной. И голос его тоже не слышишь.