Кнут Гамсун - Местечко Сегельфосс

– А разве адвокат Раш не может помочь тебе в этом деле? Я не могу вмешиваться, – сказал наконец пастор Лассен и встал. Какая полнокровная злоба и жажда мести у паралитика – поистине, Лассен был рад, что отошел от сословия, где царит один грех и грубость!

– Прощай, – кратко проговорил он.– Постарайся исправиться!

Пер из Буа посмотрел на него. Ах, будь это в дни его молодости, когда он мог двигаться! Нынче он был бессилен.

– Я понимаю, – сказал он, – вы уж поговорили с Теодором, что меня не надо соборовать, и что я не встану.

– Я не говорил с Теодором, – ответил пастор.– Исправься, Пер, Советую это тебе, как духовник. Чего ты хотел? Чтоб я отпустил тебе грехи именем самого бога, когда у тебя такое направление мыслей? Я этого не могу.

– Нет, нет, – сказал Пер из Буа. И у него уже не было зубов, чтоб вцепиться в икру Лассену.

Вернувшись в гостиницу, пастор Лассен сказал, что визит к больному вышел не совсем приятный. Это могла бы быть великая минута: после исповеди и покаяния больной испытал бы облегчение и в душу его внизошли бы мир и благодать, но, к сожалению…

В воскресение он произнес проповедь в полном облачении и при ордене. Церковь была переполнена. Проповедь совершенно исключительная. Хотя он был ученый и великий знаток в области богословия, он не стал этим кичиться. Церковь, – христова невеста, он – ее смиренный служитель. И он сказал буквально:

– То, что вы слышите, дорогие друзья, это только мой голос. Представьте же себе, когда голос божий возглаголет к вам из тернового куста!

Вообще же это была бодрая проповедь в народном духе, кое-что на диалекте, но остальное на понятном языке. Присутствовала вся пасторская семья, за исключением самого пастора. Присутствовал и адвокат Раш.

Пастор Лассен так и сыпал изречениями, сентенциями, то ли он сам сочинил их, то ли вычитал из какого-нибудь журнала для семейного чтения. Шесть из этих изречений гласили следующее:

«Человек слабее, когда он рассчитывает на других, нежели когда полагается на самого себя; но надо полагаться на бога».

«Если на телескопе пятна, то и на самом ясном небе увидишь тучи».

«Делай добро ради добра и не заботься о том, что из этого выйдет».

«Доброта – утес в море, добродушие – зыбучая песчаная дюна».

«Никто не может растопить каменные сердца, но божий мельник может их размолоть».

«Талант без дисциплины – двор без крыши».

После проповеди фру Ландмарк с дочерьми явились в гостиницу поблагодарить. Это великое событие! Ах, что они пережили!

Лассен спросил про пастора.

– Его задержали, – ответила фру, – но он просил кланяться.

– Папа ужасно занят другими делами, – сказала одна фрекен Ландмарк и хихикнула.

– Он изучал чертеж молотилки, – подхватила сестра и тоже хихикнула.

Обеим девицам был показан кавалерский крест ордена св. Олафа и было разрешено подержать его в руках. Пасторша и Лассен сошлись на том, что жить надо непременно на юге.

– Так возвращайтесь поскорей в Христианию! – сказал он.– Надо же вам, наконец, побывать у меня и посмотреть мою библиотеку и мои древности.

А потом пастор Лассен уехал. Он продолжал путь в Финмаркен, чтоб изучать лестадианизм на месте его родины. Он был искренно рад возможности выбраться из уголка, где прошло его детство, из этого Сегельфосса в Нордландии; он сам понимал, что не подходит к таким людям, как Ларс Мануэльсен, Юлий Ларсен и Пер из Буа, и решил никогда больше сюда не возвращаться.

– Прощай, мать! – сказал он.– Не плачь, мне лучше будет в Христиании, – прибавил он.

Юлий ничего не получил от брата за постой и не скрывал, что этот же брат увез с собой две книжки, бывшие в гостинице, которых он, Юлий, не отдал бы и за две кроны каждую.

– Я не стану на него жаловаться в суд, – сказал Юлий, – но я его не уважаю. Ни вот столечко!

Да, Юлий не понимал брата, достигшего такого величия, и сестра Давердана была тоже немногим лучше.

– Ну, а про меня Ларс не спрашивал? – спросила она, – и не упомянул? Что ж, скатертью ему дорожка, – сказала Давердана. Она была замужем, жила своим хозяйством и шила мешки на мельницу, так что зарабатывала лишние деньги; вдобавок, была рыжеволосая и имела много поклонников.

Но вот настал день, когда никто уже не стал шить мешков на мельницу. Этого нельзя было ни оттянуть, ни предотвратить, ни избегнуть, нет.

Фрекен Марианна опять нагнала своего отца на дороге, она была в своей красной пелерине с мехом. Она сказала ему: