Кнут Гамсун - Местечко Сегельфосс

Сегодня он идет собственно за тем, чтоб убедиться в восторге самой Марианны, а завтра он переговорит с ее всесильным отцом.

Но Марианны не было, она уехала. Вот как, значит, это не ее невинный лепет и смех он слышал в кабинете?

– Нет, – сказала фру Иргенс, – фрекен Марианна уехала. Вышел господин Хольменгро. С минуту они стояли, смотря друг на друга. Потом Лассен представился, поспешно и со смехом, словно ему пришла в голову великолепная идея:

– Я понимаю, что вы не узнаете меня, – сказал он, – Лассен, ваш бывший домашний учитель.

– Такой ученый и знаменитый человек и путешествует? – сказал господин Хольменгро.

– Да. Я пробираюсь на север и заглянул в свои родные Палестины.

– Вы едете еще дальше на север?

– В Финмаркен. С научной целью. Но вопросу о лестадианизме.

– Не присядите ли вы? – сказал наконец господин Хольменгро, указывая на стул.

– Я пришел к вам по весьма печальному делу, – сказал пастор.

О нем, к сожалению, было много разговоров, и он сам наслушался вдоволь… Он говорил не очень складно, Но кое-как объяснил, в чем дело, и очень удивился, когда оказалось, что господин Хольменгро ничего не знает о краже, ни малейшего представления, никогда не слыхал о ней, вообще не слушает никаких сплетен.

– Но ведь об этом было напечатано в «Сегельфосской газете!», – сказал пастор.

– Неужели? – спросил господин Хольменгро.– Да ведь я не читаю этой газеты.

Все шло великолепно, поразительно. Когда он явился в «Сегельфосскую газету», редактор и наборщик Копперуд тоже, по-видимому, ничего не знал о краже.

– Нет, это, должно быть, недоразумение, – сказал он, – если у нас и была когда-нибудь маленькая заметочка, то во всяком случае, писал ее не я.

Все шло божественно.

– Зато в ближайшем номере у нас появится маленькая статейка о господине пасторе, – сказал редактор.– Не хотите ли взглянуть на корректуру?

Пастор прочитал. Вот как, даже и здесь в Сегельфоссе знали, что его прочат в государственные советники!

– Кто это писал? – спросил он. Редактор ответил:

– В сущности, не следовало бы это говорить; но такому человеку, как вы… Адвокат Раш.

«Замечательная мысль произвести пастора Лассена в государственные советники подействовала больше всего прочего даже на Сегельфосс, даже на карьериста – адвоката Раша. Пастор притворился совершенно равнодушным к необычайно раболепному тону заметки, которую пастырь прибыл в Сегельфосс, – говорилось в статейке, – и остановился в гостинице Ларсена».

– Вы можете прибавить, что я еду в финмаркен с научными целями, – сказал он редактору.– А библиотеку свою здесь исчисляют от одной до двух тысяч томов – в действительности, она приближается к трем тысячам и постоянно увеличивается. Будьте любезны исправить это!

Разумеется, все шло бежественно.

«Теперь остались только сороки»! – с улыбкой подумал он.

У него уже не хватало духу бранить своих родных, он вернулся в гостиницу и был ласков со всеми. Отец спросил:

– Что же сказал Хольменгро?

– Что он сказал? Разумеется, он не мог быть со мной нелюбезным.

– Еще бы он попробовал! – пригрозил Ларс Мануэльсен.– Я бы спросил его тогда, зачем он шатался к Давердане.

Сын не слышал или не хотел слышать, он был спокоен и кроток. Несколько сегельфосских мальчишек торчали под окнами, прижавшись носами к стеклам, и Ларс Мануэльсен стал их прогонять.

– Оставь их, – сказал пастор Лассен.– Может быть, впоследствии, в дальнейшей своей жизни, эти малютки будут вспоминать, что видели меня собственными глазами!

– А-ах! – выдохнула мать и, подавленная, покачала головой.

Дня через два он получил приглашение от приходского священника произнести в Сегельфоссе проповедь, – было бы лучше, если бы пастор Ландмарк пришел сам, вместо того, чтоб посылать своего причетника, подумал пастор Лассен, – и приглашение навестить больного Пера из Буа.

«Пера из Буа, – подумал он, – того самого, на которого я уже пробовал повлиять раньше и безуспешно, но, конечно, это не причина отказываться сейчас!»

Пер из Буа, видимо, доживал последние дни. Он был уже не только дряхл, он в серьез собрался помирать. Но смерть была ему нежеланная, он не хотел ее знать, у него было закоренелое отвращение к смерти. Он по-прежнему лежал в жилетке, хотя от нее издали разило десятилетней ноской, все еще оглушительно ругался, но глаза его уже не принимали в этом участия, не были тверды и полны яда, они стали пусты и остекленели. Но умирать? Он был уже настолько плох, что чувствовал привкус земли в воде, хотя стояло только начало зимы, а его пронизал луч надежды, что скоро весна и тогда он сможет встать и по-настоящему приняться за дело! Однако смерть энергично обрабатывала его и подтачивала его крепкое здоровье, глаза были обведены черным кольцом, а лицо посерело.