Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро

У первых домов деревни носильщики остановились передохнуть. Тогда какой-то человек, ждавший с зонтиком под деревом, молча присоединился к процессии. Это был Жоан Эдуардо, в трауре, в черных перчатках; под глазами у него набрякли мешки, слезы катились по глубоким складкам на щеках. И тотчас же вслед за ним к провожавшим гроб присоединились двое ливрейных слуг, со свечами в руках. Это были два лакея, которых пойяйский сеньор послал на похороны, чтобы почтить память молодой сеньоры из Рикосы, приятельницы аббата Феррана.

Заметив две ливреи, несколько облагораживающие похоронное шествие, мальчик-певчий выше поднял крест; четверо батраков сразу взбодрились и тронулись с места; викарий еще оглушительней затянул реквием.

Процессия стала подниматься вверх по скользкой, крутой деревенской дороге; женщины, крестясь, провожали глазами с порогов своих домов черное покрывало и гроб с золотым глазетом; носильщики шли быстро, а следом, поотстав, двигалась под дождем кучка открытых зонтиков.

Часовня стояла на вершине холма, поросшего дубняком. Звонил колокол. Процессия вползла в темную церковь; викарий пел охрипшим от сырости голосом «Subvenite sancti». [157]Но слуги в ливреях не вошли в церковь: таков был приказ пойяйского сеньора.

Они остановились у порога и слушали, притопывая озябшими ногами. Из церкви доносилось пение хора, потом жужжанье голосов: там молились; потом и жужжанье стихло, и раздался громовой голос викария, читавшего по-латыни заупокойную молитву.

Слугам стало скучно; они спустились с холма и вошли погреться в харчевню дяди Серафина. Там уже сидели двое пастухов из Пойяйса, захмелевших над пинтой вина. При появлении камердинеров в ливреях они встали.

– Ничего, ничего, ребята, сидите, – сказал низкорослый старый слуга, тот самый, что сопровождал Жоана Эдуардо в его верховых прогулках. – Нас пригнали сюда поскучать на похоронах… Добрый день, сеньор Серафин.

Лакеи поздоровались за руку с сеньором Серафином; тот нацедил им по рюмочке водки и спросил: что, покойница была невестой сеньора Жоанзиньо? Говорят, она умерла оттого, что у нее жила лопнула?

Низенький слуга ухмыльнулся:

– Ну да, жила! Ничего у нее не лопнуло. Родила она, вот что.

– От сеньора Жоанзиньо? – спросил Серафин, плутовски прищурившись.

– Нет, не думаю! – отвечал тот авторитетно. – Сеньор Жоанзиньо был тогда в Лиссабоне. Нет, это набедокурил кто-нибудь из городских господ… И знаете, кого я подозреваю, сеньор Серафин?

Но в харчевню вбежала запыхавшаяся Жертруда, крича, что гроб уже несут на кладбище и не хватает только этих сеньоров. Лакеи сейчас же вышли и нагнали процессию, когда она, под последнюю строфу «Miserere», входила в низкую кладбищенскую ограду. Теперь в руках у Жоана Эдуардо была свеча. Он шел вплотную за гробом Амелии, почти касаясь его, устремив затуманенные от слез глаза на черное плюшевое покрывало. Церковный колокол гудел и гудел, надрывая сердце. Дождь едва моросил. В мертвенной тиши деревенского погоста, почти неслышно ступая по мягкому дерну, процессия двигалась в дальний угол кладбища, где чернела на зеленой траве свежевыкопанная могила. Мальчик-певчий воткнул в землю древко посеребренного креста, и аббат Ферран, выйдя вперед, на самый край черной ямы, стал тихо читать «Deus, cujus miseratione». [158]

Тогда Жоан Эдуардо, вдруг страшно побледнев, покачнулся и выронил зонт. Один из лакеев подбежал к сеньору Жоанзиньо и обхватил его рукой. Его хотели увести, оттащить подальше от края могилы, но он не шел, сжимая зубы и цепляясь за рукав лакея. Могильщик и два его подручных обвязали гроб веревками и стали медленно спускать по откосу ямы, с краев которой осыпалась мокрая земля. Скрипели плохо пригнанные доски гроба.

– Requin aeternam dona ei, Domine! [159]

– Et lux perpetua luceat ei, [160]– хрипло подхватил викарий.

Гроб глухо стукнулся о дно ямы. Аббат рассыпал поверх его горсть земли и, медленно взмахнув кропилом, обрызгал святой водой плюшевое покрывало, взрыхленный дерн, траву вокруг могилы.

– Requiescat in расе. [161]

– Аминь! – заключили простуженный бас викария и дискант мальчика-певчего.

– Аминь! – откликнулись провожающие, и рокот их голосов, прошумев, затерялся в ветвях кипарисов, среди трав и надгробий, в холодном тумане пасмурного декабрьского дня.

В конце мая 1871 года в Лиссабоне, возле Гаванского Дома [162]на Шиадо царило небывалое оживление. Подбегали, тяжело дыша, взволнованные люди, пробивались через толпу, осаждали подъезд, привставали на носки, вытягивали шею, чтобы сквозь частокол цилиндров разглядеть вывешенную на перилах балкона доску с телеграммами агентства «Гавас». Из толпы в обратном направлении выбирались господа с расстроенными, изумленными лицами и сообщали кому-нибудь из приятелей, решивших лучше ждать поодаль: