Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро

– Киньте им тостан, – скрипя зубами, сказал падре Амаро, – и пусть проваливают ко всем чертям… Здесь больные!

До пяти вечера Эсколастика не слышала больше ни единого звука в комнате сеньора настоятеля.

Когда конюх от Круса привел лошадь, Эсколастика, думавшая, что ее хозяин уснул, тихонько постучала в его дверь, заранее всхлипывая в предвидении скорой разлуки. Падре Амаро сейчас же открыл. Он был уже в плаще; посреди комнаты стояла уложенная и перевязанная ремнями брезентовая дорожная сумка, которую надо было привязать сзади к седлу. Амаро вручил Эсколастике целую пачку писем, чтобы она сегодня же вечером отнесла их по адресам: для доны Марии де Асунсан, для падре Силверио и для падре Натарио. Он уже спускался с лестницы под причитания Эсколастики, когда внизу послышался знакомый стук костыля: это пришел взволнованный дядя Эсгельяс.

– Войдите, дядя Эсгельяс, войдите.

Звонарь закрыл дверь и после короткого колебания сказал:

– Извините меня, ваше преподобие, но… Я от огорчения совсем позабыл. Уже давно у меня в комнате нашлось вот это, и я подумал, что…

И он положил на ладонь падре Амаро золотую сережку, Амаро сразу узнал ее: это была сережка Амелии, которую та долго и напрасно искала; наверно, как-нибудь утром, во время одного из их свиданий, она завалилась за койку звонаря. С трудом переведя дух, Амаро обнял дядю Эсгельяса.

– Прощайте! Прощайте, Эсколастика. Не забывайте меня. Передайте поклон Матиасу, дядя Эсгельяс.

Конюх прикрутил брезентовую сумку к седлу, и Амаро уехал, оставив на крыльце Эсколастику и дядю Эсгельяса, которые утирали слезы.

Однако на повороте дороги возле дамбы ему пришлось спешиться, чтобы поправить стремя; он собирался уже снова сесть в седло, когда из-за угла дамбовой стены выплыли доктор Годиньо, секретарь Гражданского управления и сеньор председатель Муниципальной палаты; они были теперь в большой дружбе и возвращались в город после совместной прогулки. Все трое остановились договорить с сеньором соборным настоятелем и полюбопытствовали, зачем он оказался на этой дороге с саквояжем и не собирается ли в дальний путь…

– Это правда, – сказал он, – я еду в Лиссабон.

Бывший Биби и председатель Муниципальной палаты завистливо вздохнули. Но священник рассказал им про умирающую сестру, и они сразу сделали грустные лица. Сеньор председатель сказал:

– Да, это очень тяжело, я понимаю… И к тому же печальные события у ваших добрых знакомых. Бедная Амелиазинья вдруг умерла, так внезапно…

Бывший Биби встрепенулся:

– Как? Амелиазинья, эта хорошенькая барышня с улицы Милосердия? Умерла?

Доктор Годиньо тоже еще не слышал об этом; он был, видимо, поражен.

Сеньор председатель узнал новость от своей служанки, а та от Дионисии. Говорят, девушка скончалась от аневризмы.

– Ах, сеньор настоятель, – воскликнул Биби, – простите, если я оскорблю ваши верования, которые, впрочем, я разделяю, но Бог поистине совершил преступление… Лишить нас самой красивой девушки в городе! Что за глаза, господа! К тому же ее набожность… Эта черточка бывает так пикантна…

Все хором посочувствовали сеньору падре Амаро, которого столь неожиданный удар не мог не поразить.

Падре Амаро сказал проникновенно:

– Я искренне скорблю о ее кончине. Я хорошо знал эту молодую девушку. При своих прекрасных душевных качествах она, без сомнения, могла бы стать примерной супругой и матерью семейства… Я глубоко скорблю!

Он молча пожал всем руки – и, пока эти господа не спеша шли в город, он рысью ехал по темнеющей дороге на станцию Шан-де-Масанс.

На другой день в одиннадцать часов похоронная процессия с гробом Амелии выходила из Рикосы. Утро было ненастное; желтоватый туман висел в воздухе и стлался по окрестным полям; моросил мелкий, холодный дождь. От усадьбы до часовни в Пойяйсе было далеко. Впереди мальчик-певчий, высоко неся крест, ускорял шаги, переступая через лужи; аббат Ферран, в черной епитрахили, бормотал «Exultabunt Domino» [156]и старательно прятался от дождя под зонтом, который псаломщик нес над ним в одной руке; в другой он держал кропило. Четверо батраков из Рикосы, отворачивая лица от косого дождя несли на шестах помост с деревянной домовиной, внутри которой находился свинцовый гроб. Под обширным зонтом арендатора брела, перебирая четки, Жертруда. По обе стороны дороги тянулась унылая низина, безмолвная и мутная от тумана; громоподобный голос пойяйского викария, певшего «Miserere», далеко катился над мокрой землей, сливаясь с журчаньем набухших ручьев.