Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

— Что с тобой, что с тобой? — проскрипел за моей спиной голос Гаты. — Никак, тебе дурно?

Как мог я подумать? Откуда бы тут взялась Дора? Она далеко-далеко отсюда. Я стоял и думал: где сейчас находится Дора?

Старушка потрясла меня за плечо.

— Ты чего не отвечаешь? Что стоишь, будто прирос к земле?

Я стряхнул ее руку и в исступлении бросился прочь. Она собирала мои рассыпавшиеся по мостовой учебники и тетради.

За ужином отец испытующе поглядывал на меня, но ни о чем не спрашивал. Мать слегка хмурилась. Ел я мало; прожевав несколько кусочков, отложил вилку.

— Что еще за новости, — рассердилась мать, — у тебя нет аппетита? Объелся чего? Хочешь ослабеть и захворать? И это теперь, когда на носу экзамены?

Я молчал, но она продолжала допытываться. Не в силах этого перенести, я вышел из-за стола. В соседней комнате, гостиной, прилег на кушетку. Здесь было слышно, как родители разговаривали меж собой; я с радостью заткнул бы уши, но необыкновенная вялость овладела мной.

— Это у него уже не первый день, — вполголоса говорил отец. — Он сам не свой, то краснеет, то бледнеет. Ты что-нибудь понимаешь? Я — нет.

— Наверно, боится экзаменов, — предположила мать, — либо перетрудился. Ужасное пекло. Лучше бы не заниматься в такую жару.

— Он оказался без товарищей. Возможно, ему недостает общества. О чем-то все время думает.

Потом они оба пришли ко мне. И, хотя видели, что я валяюсь просто так, на этот раз не стали упрекать. Мать села у меня в ногах. Протянула руку, и, расстегнув пуговицу на рубашке, приложила ладонь к моей голой груди. Сердце мне пронзила такая острая боль, что я вскрикнул. Отчаянно стараясь не показать своей муки, я улыбнулся, но лицо мое, вероятно, исказилось гримасой. Мать обиделась, решив, что я над ней издеваюсь.

На следующий день меня отвел в сторону отец.

— Ты не хотел бы немножко со мной пройтись? — неуверенно спросил он. — После обеда я свободен, а у мамы нет желания гулять. Если ты не составишь мне компанию, придется идти одному.

Я вовсе не жаждал отцовского общества, но он был так ласков, что у меня не хватило духу отказать ему. Он вел меня за руку, как в детстве, когда я был еще маленьким мальчиком. Мы двинулись вверх вдоль аркад. Я шел понурив голову.

Внезапно перед нами открылся вид на деревенскую площадь. Аллея кленов, старинный фонтан посредине. У одного из домов белый щипец, скамеечка под окном. Я глядел на дом во все глаза. Как же давно я здесь не был! С того памятного дня, когда Ганзелин произвел изменения на своем круге. Мне показалось, будто с тех пор минуло не меньше столетия. Я чувствовал, что бледнею, ноги отяжелели, точно приросли к месту, Отец испытующе смотрел на меня:

— Ты не хочешь идти в ту сторону? — негромко спросил он. Я отчаянно завертел головой. — Но из-за этого не обязательно так волноваться. Пойдем куда-нибудь еще. — Он попытался улыбнуться.

Мы вернулись, прошли через городские ворота. Отец без умолку говорил: о домах, мимо которых мы шли, о знакомых, встречавшихся нам, всячески старался наладить разговор. Когда мы вышли на милетинское шоссе, он умерил шаг, пригладил свои пушистые бакенбарды. Заговорил серьезно, понизив голос. Дескать, последнее время я ему не нравлюсь. Не могу ли я довериться ему отцу, и рассказать, что мучает меня? Не случилась ли со мной какая неприятность? Не обременяет ли мою совесть какой-нибудь проступок, которого я стыжусь? Он пообещал мне что любое мое признание будет встречено снисходительно. Нет на свете греха, коего нельзя было бы простить. Я упрямо молчал. Он остановился. Приподнял пальцем мой подбородок и пристально посмотрел в глаза.

— Ну скажи мне! Или ты мне не веришь?

Я с усилием помотал головой.

— Ну теперь вижу, — с горечью промолвил отец, — что ты уже забыл, сколько страдания доставила мне твоя болезнь. Помнишь?

Я кивнул, равнодушно заметив, что не совершил никаких проступков и ничто меня не тяготит. Мы двинулись дальше. Отец не унимался:

— Но твоя хандра не могла возникнуть без причин! Будь же умницей, приди мне на помощь, ведь я хочу тебя от нее избавить!

В это мгновение за спиной у нас послышался топот копыт. Нас догоняла легкая бричка. Уже слышно было, как из-под колес разлетается щебень. Я спрыгнул в кювет и опрометью бросился напрямик через поле. Оказалось, однако, что это не Ганзелин с дочерьми, а деревенская двуколка. На козлах восседала какая-то толстуха, а в пустой повозке лежал только мешок из-под муки.

Отец догнал меня ближайшей тропинкой.